Мастер серийного самосочинения Андрей Белый

«Котик Летаев», будучи текстом почти бессобытийным, в котором повествование развивается по пути языковых ассоциаций, является произведением уникальным. «Петербург» не просто имеет сюжет, а сюжет квазидетективный, и весьма лихо закрученный. Романы Московской трилогии тоже имеют сюжетное развитие с элементами детективности. Это не значит, что «Петербург» и «Москва» держатся в основном на развитии событий. На развитие повествования работают и орнаментальность, и сквозные мотивные цепочки, и повторение. Языковые ассоциации, моделируемые по принципу бессознательного дискурса, играют роль в конструкции всех романов автофикциональной серии, не только романов о Котике, просто задействованы они автором в разных текстах – в неодинаковой степени и неодинаковом качестве. Языковые связи – один из стилистических инвариантов текстов Белого, но он реализуется в ряде вариантов. Если в «Котике Летаеве» разного рода языковые ассоциации служат основными средствами создания и одновременно отсрочивания значения, а также скрепами текста и важным механизмом повествования, то в «Петербурге» и Московских романах они не являются его главными движущими силами. Они функционируют во взаимодействии с сюжетом, то есть участвуют в создании значения наряду с другими художественными средствами.

«Петербург» насыщен языковыми ассоциациями, но здесь их семантический потенциал востребован в гораздо большей степени, чем в романах о Котике. В главке «Благороден, строен, бледен!..» рассказывается о том, как Софья Петровна и Варвара Евграфовна идут на митинг, встречают по дороге Николая Аполлоновича с бульдожкой и затем предаются мыслям о нем, каждая своим. Вследствие этой сюжетогенной прогулки разворачиваются важные события: происходит нападение на Софью Петровну красного шута Николая Аполлоновича, происходит передача Софьей Петровной письма отцеубийственного содержания Николаю Аполлоновичу (на балу). События на балу и прочтение письма главным героем задают последовательность ужасных событий, среди которых и сумасшествие Дудкина, и убийство им Липпанченко, и провокации охранки, и манипуляции Николая Аполлоновича с сардинницей, и так далее – вплоть до взрыва бомбы в кабинете Аполлона Аполлоновича. В самой же главке, которая служит промежуточным импульсом развертывания сюжета романа, в описание событий вплетается поддерживающий и дополняющий его микросюжет развития образов, который образуется не чем иным, как языковыми ассоциациями по сходству.

Главка начинается:

Они проходили по Мойке.

Слева от них трепетали листочками сада последнее золото и последний багрец <…> а из сада покорно тянулась на камни шелестящая нить, чтобы виться и гнаться у ног прохожего пешехода и шушукать, сплетая из листьев желто-красные россыпи слов[767].

«Золото» и «багрец» – аллюзия на пушкинское «в багрец и в золото одетые леса». К концу абзаца золото и багрец эволюционируют в желтое и красное и дают начало ассоциативным цепочкам, в которых слова соединяются и многократно повторяются, перекликаясь по сходству, а именно, по принципу принадлежности к цветовому ряду. В тексте, описывающем улицы, каналы, проезжающих, природу, рассеиваются и перекликаются между собой слова, относящиеся к разным оттенкам желтого и красного; среди них появляется «ярко– желтый околыш, да розовая подушка шапочки»[768].

Параллельно яркой желто-красной гамме, которая тяготеет к все большему покраснению и ассоциации с солнцем, начинает развиваться тема сине-зеленого, причем каждое упоминание оттенка этой цветовой гаммы привязано к словам, так или иначе ассоциирующимся с темой водной стихии: канал, вода, острова, набережная, мост постепенно втягиваются в цветовое поле и начинают восприниматься уже как атрибуты сине-зеленого зловещего мира и настроения. Начинаясь с голубого в описании поверхности вод («голубел мойский канал»), эта цветовая гамма дальше начинает темнеть и ассоциироваться с водной глубиной («глубина, зеленоватая синь»)[769]. Здесь же упоминаются острова, окруженные «зеленоватой синью», а острова в романе – прибежище серого цвета: толп зловещих теней, «рабочего люда», бедноты. В начале «Петербурга» говорится: «<…> о, русские люди, русские люди! Вы толпы скользящих теней с островов к себе не пускайте! Бойтесь островитян!»[770]