Мастер Страшного суда. Иуда «Тайной вечери»

– Эта работа, – отвечал Леонардо, – ждет своего часа. Она будет завершена во славу Господа и во славу этого города, и никто не принудит меня допустить, чтобы она принесла мне нечестие.

– Стало быть, люди говорят правду, – удивилась Лукреция, – вам боязно сделать промах и навлечь на себя упреки? И у вас, у художника, которого называют первым мастером нашего времени, больное воображение: там, где другие видят в вашей работе чудо совершенства, вы непременно усматриваете недостатки, да?

– То, что вы, мадонна, – не знаю, от великой любезности или по доброте сердечной, – ставите мне в укор, не соответствует действительности. Но я бы хотел, пускай лишь отчасти, быть таким, каким вы меня видите. На самом же деле я связан с этой росписью, как любящий с любимой. А как вам известно, любимая, капризница и недотрога, частенько отталкивает от себя того, кто ухаживает за нею с пылкой страстью.

– Это шутки, и правды в них нет, – сказала герцогская возлюбленная, которая все, что имело касательство к любовным историям, принимала на свой счет. – Мессир Леонардо, вы знаете мою неизменную к вам расположенность. Но может статься, ваше упорное стремление уклониться от работы над этой росписью вызовет у его светлости недовольство и огорчение, а тогда вы едва ли надолго останетесь у герцога в фаворе.

Когда мессир Леонардо услыхал эти слова, странницы-мысли увлекли его прочь, он увидел себя, одинокого и сирого служителя искусства и наук, в чужедальних краях, без друзей и спутников, без крыши над головой.

– Быть может, – обронил он, – мне назначено жить отныне в скудости. Однако ж благодаря многообразию доброй природы я повсюду, где б ни был, нахожу новое и поучительное, а это, мадонна, и есть задача, которую возложил на меня Тот, кто приводит в движение все пребывающее в покое. И пусть мне придется вести свою жизнь в другой стране, среди людей чужого языка, я все равно не перестану помышлять о славе и пользе этого герцогства, храни его Господь.

И он склонился к руке Лукреции, будто пробил час расстаться навсегда.

В этот миг к мадонне Лукреции с глубоким поклоном подошел слуга Джомино и сообщил, что герцог желает ее видеть, ибо начальник тайной канцелярии свой доклад закончил. Мессир Леонардо хотел было уйти, но Джомино робким жестом остановил его.

– Простите, сударь… у меня и для вас известие, и мне очень нелегко передать его вам, ибо оно не из тех, что доставляют радость. Но вы ведь, наверное, не захотите, чтобы я, не желая вас огорчать, умолчал о деле, которое, быть может, весьма важно.

– Так, – сказал Леонардо, – значит, ты имеешь мне сообщить, что я навлек на себя немилость герцога и что бранит он меня крепкими и горькими словами.

Юноша энергично помотал головой:

– Нет, сударь, его светлость никогда этак о вас не говорил, поверьте, он произносит ваше имя с величайшим уважением. То же, что я имею сообщить, касается не вас, а одного из ваших друзей. Мессир ди Ланча называет этого человека Манчино и говорит, что не раз видел его в вашем обществе, но христианского имени его я не знаю.

– Этого никто не знает, – сказал Леонардо. – Так что же с Манчино?

– Нынче утром его нашли смертельно раненным в саду возле дома «У колодца», он лежал в луже крови; мессир ди Ланча говорит, что ему, скорей всего, раскроили лоб секирой. А надобно знать, сударь, дом и сад принадлежат тому самому Боччетте, который вам известен, и его светлость герцог приказал взять Боччетту под стражу и предпринять расследование, и, может быть, на сей раз ему…

– Где же находится Манчино? – спросил Леонардо.

– Простите, что я сразу не сказал, – извинился Джомино. – Его поместили в больницу шелкоткацкой гильдии, по словам мессира ди Ланча, там он и лежит, ожидая священника и соборования.

На третьем этаже больницы, под самыми стропилами, в каморке, где и коек уже не было, только охапки соломы, брошенные на пол и застланные ветхими грубыми простынями, мессир Леонардо отыскал Манчино. Тот лежал с закрытыми глазами, изрытое морщинами лицо горело в лихорадке, руки все время беспокойно двигались, одеяло он скинул, голова была обмотана повязкой. Двое его друзей, художник д’Оджоно и органный мастер Мартельи, находились подле раненого, и органный мастер, которому пришлось пригнуться, чтобы не задевать стропила, держал в руках кувшин с вином.

– Он не спит, только что пить просил, – сообщил д’Оджоно. – Да вот беда: давать можно лишь наполовину разбавленное вино, а оно ему не очень по вкусу.

– Плохо с ним, – прошептал Мартельи на ухо Леонардо, нагнувшись еще ниже. – Священник приходил, исповедовал его и соборовал. Хирург говорит, что, подоспей помощь вовремя, все, может, и обошлось бы. Но люди, которые его нашли, понятно, призвали всех святых и притащили из церкви святые дары, а хирурга позвать не догадались. Только здесь, в больнице, очистили рану и остановили кровь. Должно быть, он повздорил с Боччеттой, ведь нашли его поблизости от дома этого человека.