Мастер Страшного суда. Иуда «Тайной вечери»

– Пить! – тихим голосом воскликнул Манчино, открыл глаза и глотнул из кувшинчика, который органный мастер поднес к его губам. Потом он увидел Леонардо, по лицу его скользнула улыбка, и он приподнял руку в знак приветствия. – Привет тебе, мой Леонардо! Большую радость ты мне доставил своим приходом и оказал великую честь, но лучше б ты обратил свой ум к вещам куда более важным, чем мое теперешнее состояние. Этот глупец – он вправду скорее глупец, чем негодяй, – аккурат когда я закончил мой визит и хотел вылезти в окно, опробовал на мне свой топорик и по дурости раскровенил мне лоб. Пустяк, от такого не умирают, но я все же почел за благо на часок-другой предать себя в руки хирурга.

Он опять попросил пить, сделал глоток и скривил губы. А потом продолжал, указывая на человека, лежащего рядом на соломе:

– Вот с ним худо. Собственный мул сбросил беднягу наземь и так отделал копытами, что, как говорит хирург, на ноги его никто уж не поставит. Мне-то куда больше повезло.

Лихорадка донимала его, мысли путались.

– Нет, из-за моей души вам биться незачем, эй, вы трое там, наверху, Отец, Сын и Дух Святой, оставьте ее, где она есть, и Ты, Пресвятая Троица, жди терпеливо, знаешь ведь, я от Тебя не сбегу, я всегда был добрым христианином, не из тех, что ходят по церквам воровать свечи. Трактирщик, чтоб тебя, зачем поишь меня вином, которое еще в погребе трижды разбавил и тем напрочь загубил для любого христианина!

Несколько времени Манчино лежал с закрытыми глазами и молчал, хрипло и тяжело дыша. Потом, когда дыхание успокоилось, он открыл глаза. Лихорадка отпустила, и из слов его было ясно, что он понимает, каково его состояние.

– Je m’en vais en pays lointain[22], – сказал он и, прощаясь, протянул к друзьям руки. – Прошу вас, оплачьте со мною мои безвозвратно ушедшие дни, как ткацкий челнок проворно мелькнули мимо они. Если б мне было дано принять смерть у турок или у язычников, ради торжества христианской веры, Господь бы с охотою простил мне мою грешную жизнь и все святые и ангелы рая встретили бы мою душу ликующими псалмами и звуками виолы. А теперь я предстану пред судом Господним таков, как есть и был всю жизнь, – пьяница, игрок, бездельник, забияка, охотник до шлюх…

– Вершитель наших судеб знает, что ты совсем не такой, ты поэт, – сказал Леонардо и взял руку Манчино в свою. – Но скажи мне ради всего святого, зачем тебе понадобилось связываться с этим Боччеттой?

– Всему есть причина. Познай ее, и ты поймешь случившееся – не твои ли это слова, Леонардо? Я часто слышал их от тебя, – отвечал Манчино. – И разве мир не полон горечи и измены? Пришла тут ко мне одна, умоляла и плакала, не ведая, как помочь своему горю, и если б она могла умереть от стыда и боли, то умерла бы прямо у меня на глазах. Так вот, я взял у нее из рук деньги и, влезши в окно, отнес их обратно к Боччетте, но сделал я это воистину как неуклюжий медведь, поднял шум и разбудил его, а он вообразил, что я пришел воровать. Если же ты, Леонардо, ищешь Иуду, я знаю точь-в-точь такого, какой тебе надобен. Не ищи более! Я нашел тебе Иуду. Правда, он положил в кошелек не тридцать сребреников, а семнадцать дукатов.

Манчино закрыл глаза, хватая ртом воздух.

– Коли я правильно понял, – заметил художник д’Оджоно, – он говорит о немце, который хотел стребовать с Боччетты семнадцать дукатов. Этот немец побился со мной об заклад на один дукат против двух, что взыщет свои деньги с Боччетты не мытьем, так катаньем, ибо он не из тех, кого можно нагреть на семнадцать золотых. А нынче он мне сообщил, что честно-благородно выиграл заклад, Боччеттины семнадцать дукатов у него в кармане, и что завтра утром он явится ко мне за проспоренной суммой. Так что придется нынче обивать пороги, обойти три-четыре дома, где у меня должники, – попытаюсь добыть дукат, в кошельке-то моем не более двух карлинов наберется.

– Неплохо бы взглянуть на этого немца, которого Манчино зовет Иудой, – проговорил Леонардо. – И пусть он нам расскажет, как исхитрился получить с Боччетты свои денежки.

– Пить! – простонал Манчино.

– Об этом можно спросить самого Боччетту, – сказал органный мастер и, поднося к губам Манчино кувшин, другой рукой указал на дверь.

– Господи помилуй! И впрямь он! – воскликнул д’Оджоно.

На пороге стояли два городских стражника, а между ними – Боччетта, в обтерханном плаще и стоптанных башмаках, руки его были связаны за спиной, но глядел он спесиво – ни дать ни взять знатный вельможа, за которым неотлучно следуют двое слуг.

– Вот, сударь, мы ваше желание исполнили, – сказал один из стражников. – А теперь поторапливайтесь, говорите, что хотели, да покороче, чтоб не терять время впустую.

Боччетта узнал мессира Леонардо и поздоровался, как дворянин с дворянином. Затем увидал Манчино и подошел к соломенному одру, стражники вплотную за ним.