Мастер Страшного суда. Иуда «Тайной вечери»

– Об эту пору в горах путешествовать затруднительно. – Бехайм одним глотком осушил свой оловянный кубок. – Нет, сударь, я прибыл морем, с Востока. Из тех краев, где правит османский султан. Я был по делам в Алеппо, в Дамаске, в Святой Земле и в Александрии.

– Как? Вы были у турок? – удивленно вскричал резчик. – И вас не посадили на кол, не пытали?

– У себя дома они вовсе не сажают на кол почем зря и не пытают, – объяснил Бехайм, очень довольный, что все смотрят на него, будто на диковинного зверя.

Резчик Симони задумчиво погладил усы и возразил:

– Но ведь кругом твердят, что они без устали купаются в христианской крови.

– Когда торгуют, они весьма обходительны, – отозвался Бехайм. – Вроде как вы, миланцы, ведь если человек приезжает к вам за панцирями или за галантерейным товаром, разве станете вы сажать его на кол или мучить? И сиенцы с их марципаном да леденцами тоже не станут, верно? Вдобавок у меня есть грамота, которая подписана самим султаном и обеспечивает мне известное уважение.

Манчино посмотрел на Бехайма с внезапным интересом.

– Как по-вашему, на будущий год турки не заявятся ли сюда, в Италию? – спросил он.

Бехайм пожал плечами и, взяв свой оловянный кубок, сказал:

– Они теперь снаряжают могучий флот против Венеции и уже наняли опытных капитанов.

– Оборони нас Господь! – воскликнул один из мастеров-камнерезов. – Позавтракают Венецией, а Миланом, глядишь, отужинают.

– Коли опасность так велика и страшна, – сказал Манчино, – самое бы время послать к султанскому двору ловкого человека, наторевшего в толковании священных книг…

– Опять он за свое! – расхохотался живописец д’Оджоно, совсем еще молодой, с длинными, до плеч, каштановыми волосами. Думает, его и надо послать, чтоб он уговорил султана возлюбить и почитать Христа.

– Вот было бы дело так дело, – сказал Манчино, глаза его горели огнем и метали молнии.

– Бросьте вы это, – посоветовал Бехайм. – Касательно веры турки народ упорный.

Он стукнул кубком по столу, подзывая хозяина, ибо кувшин его опустел.

– Что до меня, – опять заговорил д’Оджоно, – то я больше уповаю на подводный аппарат, который придумал мессир Леонардо, чтобы продырявливать неприятельские корабли, если они подойдут к нашим берегам.

– Но до сих пор, – вставил Мартельи, органный мастер и композитор, – он наотрез отказывался передать военачальникам чертежи своей машины, ибо в рассуждении злобной человеческой натуры опасается, что корабли будут отправлены на дно вместе с командой.

– Чистая правда, – сказал брат Лука, не поднимая глаз от своих фигур, – и мне хочется повторить вам его слова, они стоят того, чтобы сохранить их в памяти. «О человек, дивясь сложению и устройству человеческого тела, помни, что это тело ничто в сравнении с душою, в нем живущей. Ибо оная, чем бы ни являлась, есть дело Божие. Вот почему не препятствуй ей жить в Его творении, по воле Его и промыслу, и не позволяй твоему гневу и злобе разрушить даже одну жизнь. Ибо воистину тот, кто не ценит жизнь, недостоин обладать ею».

– Кто такой этот мессир Леонардо? – осведомился Бехайм. – Второй раз за нынешний вечер слышу о нем. Это он отлил в бронзе коня покойного герцога? Н-да, словами он, во всяком случае, пользуется весьма умело.

– Да, он же, – ответил д’Оджоно. – Он учил меня искусству живописи, и всем, что умею, я обязан ему. Другого такого, как он, ни вам, ни кому иному не сыскать. Ибо и натура не способна второй раз создать такого человека.

– Он и наружностью замечателен, – сообщил Симони. – Возможно, вы еще сегодня увидите его. Ведь он знает, что брат Лука, когда бывает в Милане, все вечера проводит здесь, в «Барашке».

– С этакой уверенностью этого обо мне утверждать нельзя, – возразил брат Лука. – По крайней мере, если иметь в виду ту уверенность, какую математика даст людям, опирающимся на ее законы. Потому что иногда я вечером сижу в «Колокольчике». Но там столешницы очень уж гладкие, мел к ним не пристает.

Бехайм вспомнил, что вообще-то пришел сюда не ради мессира Леонардо, и, хлопоча о своем деле, вновь пристал к Манчино, который аккурат покончил с ужином.

– Что же касается этой девушки… – начал он.

– Какой девушки? – спросил Манчино, глядя на него поверх своих мисок.

– Которая проходила мимо рынка и улыбнулась вам.

– Тише! Ни слова о ней! – прошептал Манчино и беспокойно зыркнул на резчика и на д’Оджоно, которые рассуждали с братом Лукой о «Барашке», «Колокольчике» и математике.

– Может, скажете, как ее зовут? – предложил Бехайм. – Сделайте одолжение, как мужчина мужчине.

– Молчите о ней, прошу вас, – сказал Манчино очень тихо, но тоном, не сулящим ничего хорошего.

– Или как мне ее найти, – продолжал Бехайм, упрямо не желая отступиться от своего намерения.

– Этого я не знаю, – сказал Манчино чуть громче, но все же так, что слышать его мог один только Бехайм. – Зато отлично знаю, что будет с вами: на четвереньках домой поползете, так я вас отделаю.

– Сударь! – возмутился Бехайм. – Вы слишком много себе позволяете!