Мастер Страшного суда. Иуда «Тайной вечери»

– Видите ли, – продолжал художник, – вчера мы так и не сумели дознаться от вас, где, на каком постоялом дворе вы остановились. Вот я и забрал вас к себе и устроил на тюфяке, на котором иной раз спит досточтимый брат Лука, когда по причине позднего времени или плохой погоды ночует у меня. Где он обретался нынешней ночью, мне неведомо. Но уже спозаранку он побывал здесь, хотел занять у меня два карлина, потому что мирским достоянием добрый брат обеспечен плоховато. Он их не получил, однако взял один из моих угольных карандашей и ушел довольный, он ведь математик, а значит, философ и как таковой лучше нас умеет мириться с разочарованиями.

Бехайм меж тем последовал совету художника и вылил себе на голову кувшин холодной воды, а пока умывался, говорил:

– Стало быть, вы, господин д’Оджоно, совершили для меня нынешнею ночью по меньшей мере одно из семи милосердных деяний, правда, за счет досточтимого брата, так что я равно обязан и ему, и вам. Вы и огонь в очаге развели, а это уже второе святое дело.

– Что до третьего, то бишь до завтрака, – заметил д’Оджоно, – тут виды, увы, весьма не блестящие. Могу предложить вам только хлеба с луком да пол-арбуза.

– Хлеб с луком! – вскричал Бехайм. – Вы что же, думаете, я обычно питаюсь форелью да трюфелями? Давайте-ка сюда ваш хлеб и лучок, я буду кутить, как погонщик мулов!

Бехайм завтракал, а художник д’Оджоно вновь принялся за работу. Он расписывал евангельскими сюжетами деревянный сундук из приданого некой богатой невесты. На передней стенке уже можно было видеть Христа, Богоматерь и народ.

– Вечно одно и то же, – пожаловался д’Оджоно. – Все, как один, требуют изобразить на сундуке чудо и события на браке в Кане Галилейской. Я писал этот треклятый брак раз восемь, не меньше, вот и девятый заказали, и мне опостылел этот распорядитель пира со своими каменными кувшинами-водоносами. На сей раз я предложил отцу девушки и жениху, для разнообразия и учитывая характер теперешних браков, написать им на свадебном сундуке встречу Христа с прелюбодейкою, но они и слушать не захотели, уперлись на своих чудесах в Кане. Ну что ж, ради бога, пускай, будут им чудеса… Как вам нравится мой Христос, сударь?

– Ваш Христос? Невозможно себе представить, чтобы кто-то мог изобразить Спасителя более величавым, – сказал Иоахим Бехайм, который не очень-то умел облечь в слова свои суждения о картинах и иных произведениях искусства.

Д’Оджоно как будто бы ублаготворился этой похвалой.

– Вот и мессир Леонардо, а он, как вы знаете, был моим учителем в искусстве живописи, наверное, не совсем уж разругает этого Христа, – заметил он. – Если же я открою вам, сколько мне платят за такую работу, вы от изумления сотворите крестное знамение, ибо это сущие гроши, особенно учитывая, что стоит нынче унция лака. Да, миланцы хорошо блюдут собственную выгоду, торгуются со мной, будто речь идет о возе дров.

Он вздохнул, бросил взгляд на свои латаные-перелатаные чулки и стоптанные башмаки, а потом принялся выписывать золотую лучистую корону вокруг головы Христа.

– Торгуются? Со мной этак не пройдет, – сказал Бехайм, покончив с завтраком. – Цена моего товара рассчитана со всею точностью, и коли уж я ее назначил, то ни гроша не уступлю. У вас свой товар – Христос с апостолами, и Его блаженная Матерь, и фарисеи, и Пилат, и мытари, и расслабленные, и прокаженные, и всякие там женщины из Евангелий, а вдобавок святые мученики и три святых царя с Востока… а у меня свой – венецианский атлас и александрийские ковры, изюм в глиняных жбанах, и шафран, и имбирь в промасленных мешках. И как я поступаю с моим товаром: цена такая-то, и никакого торга, кому не подходит, иди своей дорогой, – вот так же и вам надобно держаться твердых цен на ваших святых и мучеников. Мол, хорошо написанный Христос стоит у меня столько-то, а мытарь или апостол столько-то. Ведь коли не будете держаться своих цен, вы при всем вашем искусстве и старании нипочем не достигнете благоденствия.

– Наверное, вы правы, – согласился художник, все еще выписывая нимб над головою Спасителя. – Я никогда не смотрел на это с точки зрения коммерсанта. Правда, тут не мешало бы учесть, что, если я не позволю им со мной торговаться, они побегут к другим живописцам, которых тут не меньше, чем перцемолов в Венеции, и я останусь с носом, попаду, как говорится, из огня да в полымя.

– Ну ладно, – сказал Бехайм с легкой досадой. – Поступайте как хотите, вам лучше знать. Добрый-то совет вам без надобности, как я погляжу.

– Миланцы, – задумчиво проговорил д’Оджоно, – по натуре сплошь люди недоверчивые, подозрительные, всяк считает, что другой норовит содрать с него втридорога да обмануть, вот и со мной торгуются, ровно с крестьянами, что привозят на рынок зерно, лен либо горох и впрямь большие мастера обманывать, кого хочешь надуют с самым простодушным видом. А про вас, про немцев, сказывают, что вы люди порядочные, и это чистая правда. Давши слово, вы от него не отступаете.

Он положил кисть и критически воззрился на свою работу, Бехайм же поглаживал свою бородку.