Мать королей

К Ядвиге вернулись румянцы, к ней возвратилась детская весёлость. Она улыбалась своим служанкам, хотела жить и рвалась к жизни. Но эти последние приливы молодых сил быстро проплывали и уходили. Принцесса снова бледнела, кашляла и слабела. Возвращалались скрываемые слёзы, тайные молитвы, зловещие предчувствия.

Королева редко могла её видеть, потому что девушка неохотно к ней шла, возвращалась разгорячённая. Ей привили такую сильную ненависть к мачехе, что даже мягкость и доброта Соньки назывались лицемерием и предательством.

Старые няньки в глазах королевы читали ожидание смерти, когда она спрашивала о здоровье; говорили, что была нетерпелива, хотела, чтобы как можно скорее наступил конец.

Неумолимая смерть подходила. Принцесса слегла.

Страдая, бедная, может, повторяла то, что шептали около неё:

– Меня отравили! Отравили!

Няни, которые сами подали эту мысль, потом, как подхваченные из уст Ядвиги, свидетельство, обвинение разносили по свету.

Однажды вечером старая Фемка пришла к королеве заплаканная, но когда та её спросила о причинах слёз, она признаться не хотела.

Она только жаловалась на день и час, которые их сюда привели, на эту горячую корону, которую надели ей на голову.

– О, лучше бы мы не видели этого края, этого города и этих людей с языками ужей и змей! Мы слезами поливаем наши дороги и должны будем пить слёзы.

– Фемка, что случилось? – спросила королева.

Старая воспитательница с внезапно высохшими глазами сделала резкое движение.

– Эти негодные ляхи! Смеют говорить, что ты её отравила! Повторяют, что она сама тебя обвиняет, что слышали из её уст. Этого нам ещё не хватало!

И залилась слезами. Королева уже даже не могла плакать. Раньше умела выплакаться и это приносило ей утешение, теперь слёз у неё не было… они сгорали где-то внутри и одновременно обжигали её грудь. Погружённая в мысли, она поглядела на свою старуху и, заломив руки, пошла к окну.

Два краковских каноника, ксендз Адам Свинка и ксендз Ян Элготт, почти ежедневно навещали принцессу.

Первый из них развлекал её благочестивым чтением, другой был её исповедником, советником и утешителем. Оба были очень к ней привязаны.

Ксендза Элготта королева знала; ей в голову пришло, пока жива Ядвига, через капеллана обратиться к её совести и использовать свидетельство, что не подозревала её в отравлении.

Но захочет ли девушка, в которой поддерживали и подпитывали ненависть к мачехе, засвидетельствовать истину?

Король находился ещё в Кракове. Каждый день он заботливо спрашивал о своей старшей, ему доносили, что ей плохо… и грустно вздыхал. Сонька скрывала от него свои слёзы и беспокойство, их и так всегда было достаточно. Практически ежедневно приходил Олесницкий, почти каждый раз принося горькие упрёки и страшные угрозы.

Уверенный в своей власти над королём, епископ его не жалел. Он ругал слабоумного старика как подростка. Иногда кровь литвина на минуту бурлила, он сопротивлялся, кричал, угрожал, но на следующий день, униженный, прощал. Королеве слишком нужна была его сила сегодня и завтра, чтобы даже в защиту мужа смела выступить против неё.

Окружённая врагами, в одном Олесницком она находила опеку и защитника; на него она возлагала надежду, что он сохранит трон за её сыновьями. Епископ привык распоряжаться, был жаден до власти, если не ради себя, то ради костёла, а опека над малолетними и королевой обеспечила ему правление на долгие годы.

Но, доверяя Олесницкому, следуя его советам, она не смела ему жаловаться на эту новую клевету, может, ещё более страшную, чем первая, создателей которой нельзя было ни выследить, ни наказать.

Епископ, должно быть, угадал её мысли, потому что сам начал разговор о Ядвиге.

– Отец мой, – отвечала королева со слезами на глазах, – ничего я о ней не знаю, кроме того, что больна; приближаться мне к ней нельзя, потому что я мачеха, и меня подозревают…

Об остальном епископ догадался… немного задумался.

– Ваша милость, позовите к себе каноника Элготта, – сказал достойный муж, – он сумеет этому помочь, чтобы принцесса сама дала свидетельство правде.

Такой совет был согласен с мыслью самой королевы, он укрепила её в том, что намеревалась делать.

Каноник Элготт и Свинка были единственными из духовенства, которые ближе других общались с Ядвигой; этот цветок на отростке королевского стебля, только распустившийся и уже увядающий, пробуждал в них живое сострадание. Оба были людьми больших способностей и уже тогда выделялись среди магистров в быстро разрастающейся Краковской академии.

Первый из них, Элготт, занимался больше теологией, другой – латинской поэзией, и ею славился. Королева велела пригласить к себе на следуюший день Элготта.

Хотя набожная и ревностно исполняющая все религиозные обязанности королева, подозреваемая в том, что отдавала предпочтение восточной традиции, была не очень любима латинским духовенством. Подозрительно смотрели, когда она крестилась, входя в костёл, потому что были люди, которые утверждали, что креститься по-католически она не научилась.