Мать Печора

— А о плачах-то к чему? — удивляется Матвей. Нам, признаться, плакать-то еще до революции понадоело. Пора бы вроде и позабыть их: слезы-то у людей подсохли…

— Нет, это очень интересно, — спорит Красильщиков. — Сколько в этих плачах поэзии, красоты!

— Насчет поэзии не знаю, а насчет красоты могу с вами спорить: нету ее в плачах, — не соглашается Матвей.

— Ну, значит, у вас уж ухо так устроено, что оно красоты не слышит, развел руками Красильщиков.

Потом он достал из сумки толстую тетрадь, быстренько перебрал страницы и нашел то, что искал.

— Вот вы послушайте, — говорит он всем нам, — и скажите, кто из нас прав, я или товарищ бригадир. — И нараспев причитает:

Как падет-то на ум, на разум
Мое горькое гореванье,
Расколышет мне мысли-думы
Про великое бедованье,
По рабам я да по холопам,
По кулацким да долгим срокам,
По большим я да переездам,
По великим да переходам…
По чужим-то людям, злосчастна,
Под грозой ли да непомерной,
Я жила, будто свечка таяла,
Не от жарка огня палючего,
Не от теплого красна солнышка
Я от горя да от печали,
От тоски ли да от кручины,
От великого безвременья…[42]

У девушек покраснели глаза. Анна Егоровна вздыхала. Мужики насупились. А Матвей с первых же слов стал вслушиваться да вглядываться, будто старого знакомого увидел, и как только Красильщиков смолк, глаза в него, как буравчики, ввинтил.

— Ты что же это, — спрашивает, — у моей Фелицаты выпытал?

Тот сначала не понял, о чем говорит Матвей. Потом перевернул страничку и показывает:

— Да, здесь точно сказано: «Записано у Фелицаты Макарьевны Перегудовой, шестидесяти двух лет, жительницы села Светлозерье».

— А сказано у тебя, что она этот плач сорок пять лет не плакивала? допытывается Матвей. — Я и то однажды только, на своей свадьбе, слышал…

— Ну, рассудите, — не отступается от нас Красильщиков, — есть тут поэзия?

— Мастерливо сложено, — соглашается Трифон Окулович.

— Горько жилось — сладко плакалось, — рассудила Анна Егоровна.

— Вот-вот! — ухватился Матвей. — Горько жилось! Вот какой ценой людям доставалась старопрежняя красота. Да пропади она пропадом, завей песком, занеси снежком такую красоту! Красота без счастья не живет, без него она мертвая!

— А вы что, девушки, молчите? — не унимается Красильщиков. — Частушки свои вы поете, а вот так красиво вам не сказать.

— И не надо нам этой красоты, — отвечает Паня.

— Верно Матвей говорит: дороговата она, — смеется Параня.

— По-моему, частушки-то красивей, — вступилась Оленька, — зря вы их обижаете.

— Не тот век, — отрезала Верочка.

— Поэзия во все века живет! — спорит фольклорист. — Вон у вас в Светлозерье одна старушка заговоры знает — полсотни заклятий, и каждое полно поэзии! А ведь они не в другом веке, а может, в другом тысячелетии зародились!..

— Это, верно, — подтверждает Иван, — он у бабки Мерекши все беспрогонные молитвы записал…

— Или возьмите Ивана Егоровича Дрыгалова, — показывает Красильщиков на Ивана. — Я две недели записывал у него сказки. Он знает их больше ста пятидесяти. Это же полная сокровищница народной поэзии.

— А нам они что-то прискучили, — говорит Миша.

— Сам говорит, сам слушает, — подтверждает Николай Богданов.

— А сколько он знает былин! — расхваливает фольклорист Ивана. Сколько пословиц и поговорок!

Тут Матвей подошел к Красильщикову и говорит:

— А ну-ка, покажи нам Ивановы пословицы.

Взял тетрадь и читает:

— «Пословицы и поговорки Ивана Егоровича Дрыгалова»…

«Все по-старому, как мать поставила»… — Это у нас-то все по-старому?! Эх, Иван, Иван! Все у нас со старых мест сдвинулось, все ходом идет. Вот она где, поэзия, вот где красота! А в твоей, Иван, пословице никакой жизни не осталось. Пословица-покойница, и место ей в гробу, а не в живых устах.

И все рыбаки на том согласились. А Иван молчит, и фольклорист молчит. А Матвей со своего председательского места дальше речь ведет. Взглянет в тетрадь и читает Иванову премудрость:

— «Чужое страхом горожено», — читает Матвей дальше. — Кто надгробную речь говорить будет?

— Дай мне сказать, — просит Миша. — Вот у нас на Печоре не было и нету воровства…

— Было, — перебивает Иван, — была такая притча-диковинка годов сорок назад. Федор Митрич Дитятев из Виски на путину ехал и полфунта сухарей у кулака украл.

— Верно, — подтвердил Матвей. — При мне его в волостном правлении стегали, а потом он в мезенской тюрьме три года за это высидел. До самой революции Федорову семью Стеганцами звали.

— Так вот, я сказать то хотел, — говорит Миша, — прежде люди от страха чужого не брали, а нынче из сознательности не берут…