Мать порядка. Как боролись против государства древние греки, первые христиане и средневековые мыслители

И уже полный диагноз готов: Христос — сектант, разрушитель семьи, подрыватель традиций, отрицатель власти. На принципе «отдай рубашку последнюю» не построишь экономику. На принципе «подставь щёку своим врагам» не построишь армию. На приципе: «нет эллина, нет иудея» не воздвигнешь патриотизм. То есть всё общество, всё государство и законничество, всё в корне отрицается и преодолевается этим удивительным человеком — не только иудейское фарисейство, но и фарисейство «христианское». Неважно, римское право или иудейское, власть царя Ирода или власть прокуратора Понтия Пилата, или римского императора, или православного самодержца. Или современная власть, современные законы — всё подрывается этим в своём истоке и основании. Беспощадно и безусловно и окончательно.

Снова хочу сказать, что на самом деле, я не сторонник Эрнеста Ренана, как и многих других авторов XIX в. (как, следуя за Ренаном, думал тот же Лев Толстой), которые сводили и редуцировали Христа исключительно к плоскости социальной проповеди, превращая его лишь в социально-этического проповедника, отбрасывая всё прочее. Я считаю, что это неправильно и чересчур примитивно. Даже не так важно, считаем ли мы его (как Ренан и Толстой) великим человеком или — богочеловеком. Просто от этой фигуры веет невероятной свободой и любовью. Это невозможно не ощущать, не изумляться этому. Их невозможно утилизировать, редуцировать, заретушировать или свести к прокрустову ложу этики и политики. К плоской имманентности. Так как через фигуру Христа (даже оставив в стороне все чудеса, реальные и мнимые, и даже главное чудо — чудо воскресения) бьёт огромный порыв трансцендирования (и оттого — деструкции и аннигиляции данности, инерции), направленный вглубь каждой человеческой личности, как призыв, обращённый вот лично ко мне, как к умершему Лазарю: «Встань и ходи!» Преобразись, освободись, будь собой, ибо ты, как и я, — любимый сын Божий!

И тут возникает тема, которая будет потом проходить через всю христианскую культуру как её главное внутреннее противоречие. Такой вызов, противоречие, провокация, описываемая традиционным противопоставлением «Благодать против Закона». То есть Христос говорит: не будем догматиками. Противопоставим внутреннему нажиму внешнее освобождение, формальному и унифицированному — индивидуальное и подлинное. Закон провозглашает: «В субботу нельзя лечить», а Христос лечит. Ему с укором говорят фарисеи: «Как же ты лечишь? А как же заповеди Моисея?». Он отвечает: «Не человек для субботы, а суббота — для человека». Старый закон говорил, что блудницу надо побить камнями. Вы помните, что Христос сказал: «Кто сам без греха, пусть первый бросит камень». А ей: «Иди, и не греши более».

То есть отмена внешних принуждающих законов и запретов (удобных и понятных человеку) и замена их одним внутренним императивом святости, преображения и любви. Такой пафос свободы непереносим для «обычного» человека, но невероятно привлекателен.

Иисус как бы отменяет старый навязанный догматизм, но при этом словно подрывает весь старый порядок вещей: с фарисеями-жрецами, с иудейскими царями, с римскими императорами, с традиционной экономикой, политикой, армией, моралью. И оставляет человека в ситуации абсолютной, невыносимой неопределённости. И требует только святости, преображения, любви. Никаких внешних окончательных запретов и предписаний; один внутренний призыв и императив: ты, как ия, — сын Божий, будь же свободен, люби и твори, и будь тем, кем ты являешься! А людям это невыносимо. Конечно, им легче, убежав от свободы и собственного божественного достоинства, договориться с Богом как-то: Ты — мне, я — Тебе; дай скрижаль, пять запретов, десять заповедей, три предписания. Это запрещено, а это нет. А быть свободным, быть святым, быть собой — это невыносимо. Собственно, то, о чём пишет Достоевский в своем великом романе, в «Легенде о Великом инквизиторе», когда инквизитор, осуждая Христа на смерть именем Христа, говорит ему, что человек — бунтарь и раб одновременно, и свободы он ищет, но свобода для него невыносима, и оттого он жаждет преклониться перед чем-то бесспорным.

Вот в личности Христа и в его проповеди явственно ощущается, пробиваясь через всю церковную цензуру, отсев «апокрифов» и позднейшие фабрикации и чистки евангелией, одобренных властями как «канонические» и благонамеренные, этот невероятный призыв к абсолютной свободе и абсолютной любви. Как скажет святой Августин: «Люби и делай, что хочешь!». Человек в состоянии любви свят и блаженен. А ещё через тысячу лет на это откликнется Франсуа Рабле в своем великом романе «Гаргантюа и Пантагрюэль», когда опишет структуру идеального анархического монастыря, где не будет никаких предписаний, никакого устава. А весь устав Телемской обители Рабле строится на одном принципе: «делай, что хочешь». Это, конечно, прямая отсылка к Августину. То есть ты абсолютно свободен, ты за всё отвечаешь.