Математик

Дитя математики, Максим по-настоящему ценил только линию. Бинокулярное зрение казалось ему перегруженным изыском перспективы. Объем, глубина, будучи имитацией будущего, казались ему убранством геометрии, скрывающим правду контурной атомарности вещей: так худенькой девочке — великолепному собранию линий, черточек, слабых волн, спадов, углов и взлетов — лучше жить приношением свету нагой, чем рядиться в любую одежду объема.

Происхождение плоскости, преследование проекции, атака на срез движенья были его излюбленными приемами узнавания красоты. Ему нравилось схватывать сечения, поверхности ракурсов, без жалости выплескивая из них глубину, словно ополаскивая склянку, чтобы поднести ее к солнцу — глазу.

Несмотря на безбедность, пришедшую вместе с принстонской зарплатой, Макс всегда готов был подработать, копил деньги, был смекалист в бережливости. К тому же лишний доллар в самом деле мог пригодиться, ибо на все лето он мечтал подвиснуть в Москве — тоска вдруг грубо завладела им. Он думал о матери. О природе своей нечувствительности к ней. Он снова хотел забрать ее в Америку, и в то же время брезгливость, смешанная с болью, одолевала его при этой мысли.

В начале марта вдруг позвонила Вика, сказала, что на выходные есть халтура. Так в его мир вошел Наум, лысый, со стальною планкою усов, весь выпуклый крепыш, рукава засучены, джинсовые ляжки атлета врозь буграми. Уже в сумерках он пришвартовал «бьюик», огромный, как баржа, Station Wagon, 1982 — автомобиль качнулся дважды, когда соскочил на асфальт, рукопожатье деревянного солдата, колечки седины над воротом:

— С Твин-Пикса гарнитур свезем. Сiдай на чайку, хлопец.

Скоро совсем стемнело, они набрасывали петли на холм, Максима укачивало на рессорном валком ходу, икра огней внизу дрожала в бездне марева, сминалась теменью залива. Наум то раскручивал, то закручивал штурвал, мотыльки трепетали в ореолах фонарей; вдруг буркнул «тпру», степенно вышел, гаркнул в раскрытое окно, в котором мужчина обвязывал стопки книжек, жена выжимала губку над тазом:

— Грузить подано.

Кушетку вознесли на багажник, на нее закинули кресло, этажерку, стреножили стропой, стулья и комод впихнули в кузов. Максу выпало идти снаружи, погонщиком удерживая мебельного верблюда под уздцы, затем ускорился вприпрыжку, полетел с горы — глубокий вечер и пустынный город. За костелом, у площади, куда со склонов сбегали улочки, гирлянда проблесковых фонарей плеснула из проулка, оглушила сирена — и вместо того чтобы смиренно сложить на баранке руки, дождаться команды сержанта, Наум распахнул дверь и со вскинутой приветствием рукой пошел навстречу ощетинившейся судьбе, опуская другую в задний карман за водительскими правами.

Полицейский опорожнил кобуру, припал на колено, взял крепыша на мушку.

Наум сбился с марша, поднял вторую руку, сдал назад:

— Фурнитуру везем, начальник! — захрипел Наум. — Friends are moving, we just help’em…

Максим полночи просидел на кушетке под фонарем, курил, потом накрылся подушками, снятыми с кресла. В город вползал туман. Пьяная компания пересекла площадь, пропала. Костел поднимался шпилями в небо, между ними плыла звезда, пропадала, на верхотуре там и тут ерзали силуэты химер, схватившихся за свои ушастые головы. Какой-то человек, разговаривая сам с собой, скорее всего, под кайфом, промаршировал по тротуару, отчаяние его жестикулировало, не то оповещая о срочном, не то оспаривая. Вдруг вернулся, постоял рядом, не обращая на Максима внимания, — и ринулся через площадь, исчез…

Напарник разбудил на рассвете, на обратном пути сошли у океана, искупнулись, Наум отжался, кляксы песка блеснули на груди, пепел, битое стекло. Обсыхая, Максим расспросил Наума: «Как живете? Кем работали раньше?».

— Кем работал? — вспетушился Наум. — Воровал. В Одессе воровал, в Умани воровал, в Кишиневе воровал — сахар, триста тонн рафинада. Потом ОБХСС пришло. Я тогда призвал жену: «Рая! Продай все и отдай адвокату. Пусть вытащит меня, нема уже мочи». Рая продала, и я вышел. А когда вышел — наворовал еще больше, — он ухмыльнулся. — Сахар — важное дело! А ты чем занимаешься, хлопец?

— Я хочу научиться воскрешать мертвых, — сказал Макс.

— Медик, что ли?

— Нет, математик.

— А как ты их воскресишь своей математикой? Тут ведь биологию знать нужно.

— А мы потихоньку, — пробормотал Макс, подумав, и погромче раздельно произнес: — Я стараюсь вычислить и представить к воскрешению всех людей, которые участвовали в производстве данного конкретного индивида.

— Молодец, раз стараешься. Главное — добросовестность, — сказал Наум.

* * *

Максим по выходным звонил отцу, который иногда был словоохотлив. Говорил он с сыном о многом, но в основном о проблемах своей приемной дочери. Максим слушал его, и перед глазами стояли лица детей…

Макс все чаще вспоминал их, как они заигрывались, наскакивали на него, валили на диван и принимались возиться друг с дружкой, совсем, казалось, о нем позабыв, а на самом деле впитав его. Но как только представало перед ним лицо жены или ее силуэт, склоненный над детскими фигурками, тоска улетучивалась.