Матерятся все?! Роль брани в истории мировой цивилизации

<…> Тихомиров выхватил у лоцмана бутылку, допил коньяк из горлышка, бросил её в воду и крикнул в рупор: «Будьте здоровы!» – и опять в рубку: «Шуруй!» А затем, когда наша корма была уже рядом с носом самолётского парохода, он, обнажив заднюю часть, показал её побеждённому сопернику.

А вот выдержки из газетной статьи «Голый зад в штрафной площадке» (Аргументы и факты. 1997):

<…> Обиделся старина Патрик, что зрители свистеть принялись, стянул прямо перед трибуной трусы и слегка повертел перед обалдевшей публикой своим мужским достоинством…

Пауло Мату <…> вопил, бранился, а когда рефери удалил с поля трёх его игроков и не засчитал чисто забитый в ворота «Васко» гол, окончательно вышел из себя – выскочил на поле, приспустил штаны и подставил под нос судье массивный «задний лик».

Интерпретация такого жестового поведения представляет известные трудности. Учитывая вышеописанную позорящую функцию обнажения, такое заголение могло бы, казалось, обратиться против самого инвектанта. Но этого не происходит. Более того, в некоторых этнических традициях поссорившиеся женщины могут демонстрировать подобное поведение одновременно, причем каждая уверена, что позор падёт на противницу, а не на неё, в том числе если она прибегла к этому жесту первой.

Согласно одной точке зрения, в данном случае оскорбляет демонстрация человеческого низа не с целью доставить наслаждение, а с целью отказа в этом наслаждении.

Сравним озорную частушку:

Мимо тёщиного дома
Я без шуток не хожу:
То ей хуй в окошко суну,
То ей жопу покажу.

Исследователь С. Фельдман остроумно излагает вербальный смысл инвективного жеста:

Посмотри, что у меня есть. Тебе бы хотелось это заполучить. Так ты этого не получишь. Ха-ха-ха!

Правда, Фельдман относит эту трактовку к заменяющему жесту – высовыванию языка. Однако мало оснований сомневаться в том, что, во-первых, исторически высовывание языка восходит к заголению вместе с фигой и другими еще более вульгарными жестами, а во-вторых, в современном использовании этот жест, пусть в сильно ослабленном виде, все же сохраняет свое древнее значение – как, вероятно, все или почти все дразнящие жесты. Скорее всего, наш дразнящий собеседника современник, высунувший язык, не подозревает, какой орган его язык в данный момент символизирует, но сути дела это не меняет.

Впрочем, вряд ли следует считать эту трактовку единственно возможной. Если вспомнить, что жест обнажения мог играть роль оберега, можно предположить, что и в этом случае первоначально собственное заголение играло ту же охранительную роль – тем более что оно, подобно демонстрации фиги, может сопровождаться словами типа «А это видел?». При такой трактовке понятен и жест ответного заголения: это способ «лечения подобного подобным». Что же до шокирующего характера жеста, то он вполне мог входить элементом в действенность оберега.

Точно такой же жест в женском исполнении мог ассоциироваться с восприятием женского органа как символа ада, а также возвращения в материнское лоно, то есть смерти. Сравним отрывок из сочинений древнегреческого философа Телета:

И в другой раз эта же спартанка повела себя в высшей степени благородно. Когда её сыновья бежали с поля боя и явились к ней, она сказала: «Вы явились сюда как беглецы? – и, задрав подол, прибавила: – Чего же вы стоите? Полезайте обратно туда, откуда вылезли».

Именно такая трактовка наименования женского органа подсказывается существующими в финском языке параллельными идиомами: «Suksi vittuun!» («Поезжай на лыжах в пизду!») и «Suksi helvetun!» («Поезжай на лыжах в ад!»), а также «Painu vittuun!» («Иди в пизду!»), которое считается эквивалентным английскому «Go to hell!».