Матерятся все?! Роль брани в истории мировой цивилизации

Новый статус инвективной лексики в разговорном языке поставил новые вопросы, касающиеся статуса этой лексики в печати. В данном случае речь идёт не о том, печатать или не печатать инвективы, а о том, должны ли инвективы в речи литературного персонажа в количественном отношении соответствовать реальности, или её автору достаточно привести лишь ограниченное их число, чтобы создать необходимое впечатление.

Вопрос этот достаточно непрост. С одной стороны, убедительным представляется мнение, что насыщенная инвективами речь реального персонажа литературного произведения просто не может быть передана иначе как с помощью употребляемого этим персонажем словаря в реальной жизни: ну не может уголовник объясняться языком благонравной институтки! В противном случае пришлось бы говорить об отходе автора от изображаемой им действительности, о нестерпимой фальши. Попытка облагораживания речи резала бы слух. Вот как обращается к писателю Игорю Губерману, не понаслышке знающему язык преступного мира, опытный зек:

«Ты в лагере нормально будешь жить, потому что ты мужик нехуёвый, но если ты, земляк, не бросишь говорить «спасибо» и «пожалуйста», то ты просто до лагеря не доедешь, понял? Раздражает меня это. Хоть и знаю, что ты привык, а не выёбываешься».

С дугой стороны, столь же очевидно, что снятие запрета на опубликование инвектив, особенно наиболее табуированных, их произнесение по радио и телевидению, прекращение практики их сокращения или условного обозначения может привести к неожиданным и нежелательным последствиям. Выше уже отмечалось, что основная форма существования инвективы – устная речь. Отчего даже просто печатное воспроизведение инвективы, безразлично, обозначаемое точками или полностью, производит куда больший эффект, чем их устное бытование.

Но этого мало. Общеизвестно, что художественное произведение есть в определённом смысле конструкт реальной ситуации, квинтэссенция реально возможного общения людей. Время в художественном тексте многократно сжато, сконцентрировано по сравнению с реальным. В результате одной из условностей художественного текста является то, что речь персонажа передаётся там, как правило, не целиком, не как естественный речевой поток, но выборочно, как передача наиболее существенного, с точки зрения автора, достаточного для раскрытия характеристики событий и психологии действующих лиц.

Читателям, привыкшим к такой условности, обильная инвективизация речи будет восприниматься как чрезмерная, инвективы будут бросаться в глаза куда сильнее, чем в реальной ситуации подобного же речевого общения. И это понятно, ведь автор текста уберёт ненужные паузы, неизбежные повторы, перерывы, отвлечения говорящих на другую деятельность, не связанную прямо с происходящим. Что же получится, если он бранные выражения сохранит в полном объёме? Фактически выйдет, что процент брани станет во столько же раз выше, во сколько раз «ужато» время произведения по сравнению с реально описываемым временем. Внимание к инвективе будет поэтому значительно выше, чем внимание к такой же инвективе, бегло произнесённой в малозначащем (или даже несущественном) разговоре.

Неудивительна отсюда резко негативная реакция читателя на насыщение художественного текста различной бранью. Даже, повторим, если автор просто честно воспроизведёт её количество в таком объёме, в каком он сам её слышал в сходной ситуации. Снова перед нами расхождение устной и письменной (печатной) речью.

В романе «Пушкинский дом» Анедрей Битов очень экономно расходует инвективы, хотя многие герои явно ими злоупотребляют. Тем не менее, нужное впечатление в тексте создаётся. Вот как автор оправдывает свою тактику, передавая речь старого полупьяного лагерника: