Материнский инстинкт

– А что ж ты раньше молчала? – начал он вопрос и осекся: действительно, а если бы и сказала, разве могли они что-то изменить в том непонятном, огромном, бессмысленном, но неотменимом, что происходило вокруг них.

– Когда рожать-то? Может, я вернуться успею… Или в отпуск, в крайнем случае, попрошусь, – неловко попытался он утешить жену, которая тихонько, боясь разбудить Михасёвых родителей, спавших за стенкой, заплакала, уткнувшись в его плечо.

Вернуться он не успел, да и рассчитывать на это, как с первых же дней на фронте стало понятно, было глупо. Оставалось только ждать, надеяться и молиться, чтобы все было благополучно с родными. О себе Михась почему-то никогда у Бога не просил, словно будучи заранее уверен, что переживет четыре военных года без единой царапины. Да и из молитв-то помнил только «Отче наш…» да еще одну, коротенькую, что читалась за упокой души. Но каждый раз, когда их рота, то победно маршируя, то бесславно отступая по степям Галиции, полям Польши и немецким селам, натыкалась взглядом на церковь, костел и даже протестантскую кирху, Михась мысленно обращался к Господу со словами заботы о родителях, Акулине и ребенке, который, по всем подсчетам, уже должен был родиться.

По возвращении мать, постаревшая, седая, почти непохожая не то что на образ, запечатлевшийся в памяти Михася с детства, но и на себя четырехлетней давности, какой она была, провожая единственного сына воевать, рассказала, что мальчик действительно родился, как и ожидалось, перед самыми Колядами, но прожил всего два месяца, только окрестить и успели. То ли зима была слишком голодной и морозной, то ли Акулина очень уж за мужем убивалась, вот на ребенке и сказалось…

Следующим умер отец. Беженцы, хлынувшие бесконечными потоками по старому, катерининских времен, шляху из западных местечек, граничащих с Польшей, принесли в деревню тиф. А их хата стояла на самом въезде в деревню, и первыми, у кого просили кто ночлега, кто хлеба, а кто и просто кружку воды, была семья Зубриков, через несколько дней после появления первых бродяг оставшаяся и без хозяина, и вообще без мужика в доме.

– Ну, а Аля почти перед возвращением твоим отошла, – дойдя до конца истории, мать уже не плакала и про невестку говорила почти скороговоркой, словно боясь, что у нее не останется сил рассказывать, а у Михася – слушать обо всем, что происходило в его отсутствие в родном доме. – Застыла, видно, на речке, стирать пошла, а в апреле-то, сам знаешь, ветерок хоть и ласковый, да обманывать любит. Уж я ей наказывала, не трожь ты эти постилки, никуда не денутся, а она на своем настояла. Ну, и от лихоманки в неделю сгорела…

Дважды после этого Михасю пришлось самому хоронить жен, но потом, несмотря на боль, уже не было у него того ошеломляющего чувства, сбившего с ног и лишившего ясности разума. А вопрос «Почему?», мучивший его на протяжении всей сознательной жизни, так и остался без ответа. Потому что задавать его ни в этот, первый раз, когда он еще и представить не мог, какая судьба ждет его дальше, ни во второй, когда умерла Зина, оставив на него, а по справедливости даже больше – на бабку, троих дочерей, ни даже в третий, когда, тоже в его отсутствие и в этот раз уж точно только по его вине, немцы расстреляли Касю за мужа-коммуниста, – вопрос этот задавать было некому…

– Бабушка, так ты мне поможешь? – Саша положила на стол листок, где уже написаны были в подобии какой-то схемы несколько имен. – Мама сказала, что ты лучше в этом разбираешься.

– А что это за таблица? – Надежда Платоновна поправила очки на переносице, чтобы лучше разглядеть непонятный рисунок.

– Нам задали в школе составить генеалогическое древо, всех своих известных предков перечислить. Тех, кого я знала, уже написала. Вот смотри, – Саша начала водить ручкой по схеме, – это я сама, это мама и папа. Ты, дедушкино имя и папиных родителей. А дальше я не знаю.

– А отца ты спрашивала?

– Ну, да, только он как-то не отреагировал, – с сожалением ответила девочка. – Сказал, что кроме бабушек и дедушек, больше никого и не назовет. И вообще, видно, торопился куда-то.

– Дедушек я тебе и сама могу назвать. Его маму зовут Екатерина Степановна, а отца – Валерий Константинович. Ты бы, может, им и позвонила.

– Ладно, давай пока с тобой разберемся.

Воспоминания о семейной истории заняли почти весь вечер. Сначала Надежда Платоновна рассказывала о собственном детстве, сестрах и братьях, которых всего в их большой семье было семеро, мал мала меньше. И остались без отца, когда ей, младшей, только-только исполнилось пять лет, она почти и не помнила батю, Платона Антоновича, от которого на память осталась только фотография.

– А где фотография, покажи, – заинтересовалась внучка. – Я же ни разу не видела.

Пока достали альбомы, пока разыскали тот самый снимок, успела вернуться домой после очередного ученика Алла. Не отличающаяся особой сентиментальностью, дочка Надежды Платоновны в этот раз изменила своим правилам и вместе с Сашей и мамой уселась разглядывать старые фото.