Хотя мои родители и не были счастливы в браке – мама ценила успех и работу, отец радости и веселье, – мать радовалась, что вышла замуж за человека, ставшего любящим родителем – в отличие от большинства тогдашних мужчин. Она была спокойна, зная, что может на него положиться, что он всегда позаботится о нас – опять-таки в отличие от большинства тогдашних мужчин. В этом смысле она сделала правильный выбор. Для ее работы он был именно тем, кто нужен. Но не для ее счастья.
Сейчас они словно брат и сестра; в нашей семье семья – редкость.
Первого мертвеца моя мать увидела в медицинской школе в Венгрии. Голое вскрытое тело лежало перед ней на столе; взглянув на него, она испытала что-то вроде головокружения. Увидеть что-то, кроме крови, костей и внутренностей, мама не ожидала, но и отвернуться почему-то не смогла. Даже у нее, воспитанной в безбожии, отсутствие чего-то еще – души? – вызвало неясное беспокойство.
Примерно так же чувствовала себя и я, когда, еще довольно молодая, выходила замуж. Мне казалось, что в момент бракосочетания что-то появится или родится, что-то волшебное, некий сияющий, обволакивающий пузырь. Но как вскрытое тело открыло моей матери пугающее отсутствие чего-то, так и я в момент бракосочетания почувствовала, что меня обманули: брак – не более чем обычный человеческий акт, который я никогда не заполню другим содержанием.
Боюсь, такими же будут и первые секунды в родильной палате, когда младенца положат мне на грудь: до меня вдруг дойдет, что и в этом нет ничего волшебного, что после рождения ребенка продолжается все та же заурядная жизнь, та жизнь, которую я знаю и которой боюсь.
Я что-то писала и, когда Майлз подошел сзади и положил руки мне на грудь, напряглась, потому что как раз перед этим рассматривала картинку с изображением большегрудой девушки, и мне показалось, что ему и пощупать особенно нечего. Подумал ли он то же самое? Потом Майлз убрал руки, а мне осталось только гадать.
Почувствовал ли он, как я напряглась?
Понял ли мои сомнения и опасения?
Расстроился из-за того, что моя грудь недостаточно велика?
Да ладно. Дело плохо. Плохо, что я проецировала свои сомнения и опасения на него точно так, как проецирую на вас, монетки, мудрость вселенной. Но это и полезно, потому что
А когда-нибудь презирала?
Нет, нет, даже тогда это было притворством. Даже когда казалось, что я презираю себя, я все равно была благодарна, что родилась. Можно ли презирать себя, но любить мир?
Но разве личность не часть мира?
Тогда я не понимаю, как можно презирать себя, но любить мир. По-моему, человек должен чувствовать на базовом уровне, что не является частью мира. Так?
В этом суть отчаяния?
А что противоположно отчаянию? Радость?
Мир и покой?
Счастье?
То есть сущность счастья и радости – в ощущении своей принадлежности миру?
И в том, что как часть мира он неотделим от него?
Что мир – его дом?
На микрокосмическом и макрокосмическом уровне?
Только на микрокосмическом уровне – например, в городе, в семье, среди друзей?
Только на макрокосмическом уровне – как, например, природа, человечество, время?
В этом году я решила быть счастливой. Я так хотела быть счастливой за счет остального, но не знала, из чего складывается счастье. Теперь я знаю и сосредоточусь на этом. Счастье и радость – это ощущение принадлежности к миру, единства с ним. Счастье и радость – чувствовать, что мир – твой дом, что ты на одном уровне с природой, человечеством и временем.
В выходные мы с отцом смотрели домашнее кино, видео, снятое во Флориде, когда мне было то ли девять, то ли десять лет. В одном ролике мы с мамой и братом в коридоре какого-то здания, где мамины религиозные кузины владели двумя квартирами и где мы остановились на неделю. Папа держит камеру, и мы идем по коридору из одной квартиры, той, в которой остановились, в другую, где телевизор. Я играю перед камерой, велю папе снять потолочный вентилятор и нарочито медленно и внятно, словно продаю дом идиоту, объявляю: «Посмотрите на вентилятор! Он крутится и крутится…»