Матрос 30-го Черноморского экипажа Петр Кошка и другие доблестные защитники Севастополя

войско... Всѳ у нихъ какъ слѣдуетъ. Шапка большая, мундиръ красный съ вышивкой и безъ штановъ!

Оно извѣстно, — заговорилъ бакенбар-дистъ, потирая свой покраснѣвшій отъ ударовъ носъ,—ползуны—народъ аховый. Для него все трынъ-трава.

.— Нашимъ не ухитриться такъ,—сказалъ другой, поглядывая на молодаго матроса.

— Мы и сами любому ползуну носъ утремъ!—отвѣтилъ тотъ.

— Ну, полно, не похваляйся! Хотя ты и Кошка, но тебѣ не въ жизнь не проползти такъ ловко, какъ ползуны. Вонъ знаю я одного, сѣдой такой, Даниленкой его зовутъ. Супротивъ его и другіе ползуны ничего не стоятъ!

— Поглядимъ!—молвилъ Кошка, вставая.—Похваляться не буду, а то скажу, что денегъ у насъ на выпивку больше нѣтъ. . — У меня есть ассигнація, сказалъ Семеновъ, тотъ самый, которому Кошка билъ носъ.—Хватитъ.

— Мало! Приходится занять.

— У кого занять? Не въ городъ же идти, когда туда не пущаютъ!

У англичанина займу!—сказалъ Кошка и, вставъ, вышелъ изъ землянки на чистый воздухъ.

Вечерѣло. На площадкѣ бастіона, среди валяющихся черѳпьевъ отъ бомбъ и гранатъ и изломаныхъ лафетовъ, толпился народъ.

Все идетъ своимъ, порядкомъ: пули по-прежнему посвистываютъ, да частенько раздается голосъ сигналиста:

— Лохматка! ⁴)

И не дожидаясь, чтобы матросы прилегли, докрикиваетъ:

— Не наша! Армейская!

Бомба пролетаетъ надъ головами людей и теряется гдѣ-то въ дали за бастіономъ.

На площадкѣ появляется какая-то баба, неся завернутые въ тряпицу горшки.

— А гдѣ, родимые, Сидоровъ, Степанъ Петровъ?—спрашиваетъ она матросовъ.

—А ты, матка, обѣдъ небось принесла?— спрашиваетъ одинъ изъ нихъ.

— Обѣдъ, батюшка, обѣдъ... Опоздала я маленько, да...

Опоздала и есть! Вонъ онъ лежитъ, покрытый шинелью, не до обѣда ему теперь...

Смотритъ баба, и чашки да горшки изъ рукъ выронила; лежитъ ея Сидоровъ съ разбитымъ черепомъ, устремивъ стеклянный взглядъ къ небу, а рядомъ лежатъ еще пятеро и ждутъ, когда придутъ за ними и понесутъ на мѣсто вѣчнаго упокоенія.

— Охъ, мой родимый, на кого ты насъ покинулъ, сиротинушекъ!—взвыла матроска, наклонясь надъ трупомъ и не замѣчая какъ шлепнули около нея двѣ пули.

— Полно выть-то, Настасья Егоровна!— услышала она надъ собою голосъ и кто-то коснулся ея плеча.

Поднявъ голову, увидѣла она предъ собою Кошку съ трубкой въ зубахъ.

— Тутъ намъ всѣмъ удѣлъ такой и не на свадьбу мы пришли сюда,—продолжалъ молодой матросъ.—Пойдѳмъ-ка, я тебя провожу.

Настасья покорно встала и послѣдовала за нимъ.

—Ужъ такое все на меня горе пошло теперича,—продолжала она: давеча домишка нашъ бонбой разворотило, а теперь и мужа убило... Дай хоша проститься съ нимъ.

— Оно извѣстно, надо...—буркнулъ матросъ, глядя куда-то въ сторону.

— Къ бомбической!—слышится голосъ офицера.

— Есть! отвѣчаетъ комендоръ у орудія.

— Катай!..

И ахнула 300-пудовая тетушка страшнымъ ревомъ, изрыгнула изъ себя клубъ дыма и летитъ изъ ея открытой пасти съ шипѣніемъ и гудѣніемъ тяжелая бомба въ гости къ французу или къ англичанину.

— Кашу несутъ! Ужинать!—слышится голосъ боцмана.

Двое матросовъ несутъ нашіечахъ ушатъ съ кашей или со щами и солдатики, благословись, пристраиваются къ кашкѣ.

— Маркела!! кричитъ сигнальщикъ. Берегись!!

Матросы брасаются въ блиндажъ, кто успѣетъ, а то и такъ ложатся, авось, молъ, Господь пронесетъ. Вотъ летитъ съ гуломъ большая чугунная птица, шлепается по срединѣ площадки, и начинаетъ вертѣться какъ бѣшеная, испуская изъ себя дымъ и искры...

Какой-то матросикъ подбѣгаетъ къ ней и плещетъ на нее водой изъ ведра...

— Успокоилась, сердечная!—объявляетъ онъ, швыряя потухшую гранату ногою въ сторону.

Матросы снова принимаются за кашу, весело балагуря между собою...

— Иди, а не то убьетъ, —говоритъ Кошка своей спутницѣ, направляя ее въ траншею.—А ребятъ твоихъ жалко, но что-жь дѣлать, никто какъ Богъ...

Онъ возвращается назадъ, вынимаетъ изъ обшлага ложку и направляется къ ушату съ кашей.

Среди ужинающихъ идутъ оживленные споры о пойманномъ пластунами англійскомъ генералѣ. Кошка принимаетъ участіе въ спорѣ. Ему досадно на пластуновъ и хочется попробовать самому.

— Пушка!!—кричитъ сигналистъ, и затѣмъ прибавляетъ: армейская!!

— Вали капральствомъ!—кричитъ командиръ, которому надоѣли безперерывно

** посылаемыя союзниками ядра.

Люди бросаются къ мортирѣ и пихаютъ въ нее сразу штукъ 30 гранатъ.

— Есть!—кричитъ комендоръ.

— Пали!—слышится команда.

Ухаетъ мортира, и изъ нея вылетаетъ,

словно изъ гнѣзда, рой чугунныхъ птицъ.

Вечеръ.

— Смѣна!—слышится команда.—На саперныя работы!

И засуетились люди.

— Кошка! Гдѣ Кошка?—кричитъ кто-то.

— На промыселъ ушелъ!

И въ самомъ дѣлѣ, Кошка куда-то исчезъ.

VI.

Тревога.

Темная южная ночь

Величественная, грозная ночь, какой, послѣ этого знаменитаго Севастопольскаго «Сидѣнія», никто не видывалъ и не можетъ имѣть понятія.