Мажарин

— Да прям. Не скажет, — улыбнулась Марина и прокашлялась. Голос осип, словно простыла, а на душе стало так просто и тепло, словами не высказать. — Спасибо…

Можно было и не краситься…

Пока Марина умывалась, Мажарин вернулся и, встав в дверях ванной, внимательно посмотрел на Стэльмах.

— Чего встал? — одернула его бабушка. — Иди за стол.

Мажарин то ли возразить хотел, то ли спросить что-то.

— Иди, — настойчиво сказала баба Шура. — Не лезь. Может, нам о своем, о женском поговорить надо было. Иди-иди, а то все остыло уже, — ворчала, подталкивая внука в сторону гостиной.

Сергей не стал спорить, сокрушенно вздохнул и уселся за стол. Ничего не стал у Марины спрашивать и ничего не стал говорить. Она через минуту присоединилась к нему. Глаза блестели, но не от слез. Лицо, хоть и заплаканное, но другое.

Изменилось что-то в нем. Светлее оно стало, будто солнце лучами обласкало.

— Так, Сережа, налей нам с Мариной чего-нибудь.

— Тебе же нельзя.

— Иногда можно, — сказала баба Шура, и Марина улыбнулась ее строгой решительности. — Ну не это же! — пожурила, когда он потянулся к вину. — Там у меня в шкафчике стоит хороший.

— Понял. — Сергей поднялся, пошел на кухню и вернулся с коньяком.

***

— Блин, Мажарин, я, кажется, напилась. Я снова плохая девочка.

— Не, кажется, а напилась. С трех стопок коньяка уехала, мажорка моя упоротая, — засмеялся

Сережка и теснее прижал Маринку к себе.

— Не уехала, а улетела, — хихикнула Стэльмах, пылко отвечая на объятия любимого.

Время, наверное, около трех ночи. Они сидели на лавочке в парке у дома

Мажарина. Вернее, Сергей — на лавке, а Маринка на нем, уткнувшись носом в шею. Не настолько она была пьяна, как сказала, другое ее охватило чувство: слабость, какую рождает только душевное спокойствие.

Ночь душная и пряная, как перед дождем. Но ничего не чувствовалось. Ни ночных ароматов, ни духоты — только тепло мажаринского тела, его сильные крепкие руки на спине, горячие губы и виска. И ничего Марина не слышала, кроме шепота родного голоса.

Давно не курила, но представила, что ощутила, если бы сейчас втянула в себя дым.

Понравилось бы? Может быть.

— Сереженька, прости меня за сегодняшнюю истерику, — прошептала и, хотя чувствовала себя растекшимся желе, собрала все силы и крепко стиснула его плечи, — я не специально.

Сергей усмехнулся:

— Я знаю, ты по привычке.

— Мажарин, я больше тебя никуда не отпущу, никогда! Нам нельзя отдельно, вот точно!

После расставания с ним жила пусто, словно из нее душу вынули, а сейчас Мажарин вернулся, и душа на месте.

— Я люблю тебя. Люблю — сказал он и чуть встряхнул ее, словно разбудить пытался. Как будто боялся, что она его не услышала.

Марина слышала, но от его слов тугой ком к горлу подкатил, что ответить сразу не смогла.

— Мажарин, — начала, продышавшись и обхватив ладонями его лицо, — ты моя жизнь. Вся моя жизнь. Мне кажется, у меня ничего и никого, крометебя нет. Нет, не, кажется, это так и есть. Ты все для меня. Мое спасение, моя погибель, мое наказание, мой смысл жизни. Стоит ли мне говорить в ответ всего три банальных слова? Могут ли они вместить все это?

Страшно представить, какой была бы ее жизнь без Мажарина. Какая бы она сама была без этой всепоглощающей любви к нему? И без его любви.

Наверное, ее самой, Маринки Стэльмах, уже на свете давно бы не было.

— Могут, — уверенно сказал он и потребовал: — Скажи. Я хочу их слышать. Мне этого тогда не хватало… не хватило… Скажи сейчас. Я хочу знать.

Хочу слышать их.

— Я люблю тебя, — коснулась его губ своими губами.

— Кайф.

— Люблю, люблю.

— Кайф, кайф, — шептал он, целуя ее.

— Люблю, люблю, люблю. Очень люблю. Тебя одного люблю. Как фамилию твою услышала от Нинки, меня сразу принакрыло, — засмеялась.

— А я ненавижу твою фамилию, терпеть ее не могу, она меня с самого начала бесила. Давай поменяем?

— Если только на Мажарину, — осторожно сказала Марина.

— Только на Мажарину.

— Тогда давай поменяем. Мажарин — моя любовь. Теперь я тоже Мажарина.

Глава 20

Полночи просидели на этой лавочке — не могли друг от друга оторваться. От лавочки — тоже. Признавались в любви, в чувствах. Разговаривали.

Марине казалось, что они с Мажариным сбежавшие из дома подростки, которые, вырвавшись на свободу, добрались до тайного места, где их никто не сможет найти. С наступлением утра, вероятно, это волшебное ощущение рассеется, но пока в каждой тени виделось что-то мистическое, в каждом звуке слышалось что-то особенное. И это «что-то» заставляло сердце биться чаще, а душу трепетать от странного предвкушения.

Семь лет назад у Маринки так и было. От своей убогой грязной реальности она сбегала к Мажарину — в свой придуманный рай. Сначала на час-два. У нее появилось свое тайное место. Там она чувствовала себя любимой, желанной. Там она тонула в душных мажаринских объятиях. Там она временно меняла свою горечь на приторное удовольствие.

Чувства были настоящие — любила она Сережу, — а рай придуманный. Попытка попробовать счастье на вкус чуть не сгубила обоих. Потому что за тонкими границами придуманного рая ждал Харин.