Мажарин

Она подошла, села на диван на приличном от Мажарина расстоянии, кротко сложила вместе ладони и стала причитать, забыв, что минуту назад была тверда и решительна:

— Сереженька, я не могу, я не хочу, я не пойду… ну пожалуйста…

— Ты пойдешь, — ровно повторил он и, дотянувшись, погладил ее по руке, словно смягчая жестко сказанные слова.

— Пойдем тогда, чего тянуть, — обреченно вздохнула Маринка и нехотя поднялась с дивана.

Не встала, а вытолкнула себя, будто из ямы.

***

Поднялись на второй этаж. По ступеням Маринка шагала еле-еле, вздыхала и непрестанно терла запястье.

Бабуля жила все по тому же адресу. Сергей мог купить ей другое жилье, хорошую квартиру поближе к себе, но баба Шура отказывалась, мол, ей и здесь хорошо, она привыкла, все рядом, больница, рынок, можно пешком ходить.

Сережа не настаивал, прекрасно понимая, что пожилого человека сорвать с обжитого места сложно, возможно, даже опасно для здоровья. Старики с трудом переносят такие перемены, могут и не привыкнуть вовсе. А так, жизнь, слава богу, у бабули-мамули текла своим чередом. Со своими трудностями и радостями. Мажарин тоже, по обыкновению, часто приезжал к ней, помогал или просто проведывал. Наконец-то, как и должно быть, он ей помогал, а не она ему.

Помнил те тягостные и ненавистные дни, когда зависел от нее целиком и полностью. Ничего сам не мог. Даже до стакана с водой дотянуться.

Невыносимо это — зависеть от кого-то в любой своей потребности.

На самом деле, если кто-то спросит о том времени после избиения, ничего он не расскажет.

Много ли вспомнишь особенного, если все одним днем прожито? Если несколько лет словно в сырой темной яме жил? Ничего не вспомнишь, кроме воспаленного бессилием мозга, липкой паутины боли и изодранных в кровь рук — от безуспешной попытки выбраться. Потом, когда выбираешься, кидаешься на все как оголтелый. Бросаешься из крайности в крайность, пока не остынешь. Казалось, что могло — отболело, но жизнь насмехается: «Нет-нет, я еще похрущу твоими костями… еще кое-что осталось…», — и появляется Стэльмах…

Бабуля открыла сразу: ждала же. Распахнув дверь, улыбнулась, весело и удивленно блестя глазами, и отступила в сторону, пропуская гостей в прихожую. Мажарин поцеловал бабушку в щеку, заботливо осведомился, как она себя чувствует. Получив ответ, что все отлично, успокоился.

— Вот так встреча, да? — будто за бабу Шуру сказала Марина, скупо и неловко улыбнувшись.

— Все как в жизни. То встречаемся, то расстаемся… — отозвалась старушка и бросила перед

Мариной комнатные тапки.

Маринке не нужны тапки, но она надела их, проявляя к старушке уважение.

Все не так уже в этом доме. Новый ремонт, уютная обстановка, спокойные цвета, классическая мебель. Неизменна только сама бабушка: она по-прежнему смотрит на Сергея с обожанием и по-прежнему не задает неудобных вопросов.

Морщин на ее лице прибавилось, волосы стали совсем седы, глаза чуть поблекли, но живость та же — жизнелюбие в каждом жесте.

— Сережа, сходи в магазин, — попросила Марина, пока баба Шура возилась на кухне, делая последние приготовления перед ужином.

Теперь на кухне у нее только небольшой столик для завтраков на два места, а в гостиной большой круглый дубовый стол с удобными стульями.

— Зачем? — недоуменно спросил он.

— Зачем-нибудь. Сходи купи чего-нибудь. Просто сходи. Оставь нас на пару минут.

Мажарин помедлил. Подумал. И все же направился в прихожую, хоть по лицу было видно, что не понравилась ему эта идея.

— Сынок, ты куда? — крикнула баба Шура.

— За вином! — хлопнул дверью.

— Так есть же… — зашла в гостиную и, чуть обескураженно глядя на Марину, поставила на стол бутылку вина.

— Это все из-за меня. Все, что с Сережой произошло, это все из-за меня. Я не хотела… мой брат был против того, чтобы мы встречались…, это он все устроил… и со мной, и с ним… — быстро заговорила Марина, боясь, что, прервавшись, не сможет продолжить. Никто ее не заставлял, не просил, был у нее выбор: смолчать или рассказать правду, и на этот раз она решила не начинать жизнь с Мажариным со лжи. Со лжи нельзя, только не сейчас.

Баба Шура молча выслушала о негодяе-братце и его деяниях. О роли Харина Марина умолчала, о таком не расскажешь.

— Ты чужие-то грехи на себя не бери, — усевшись рядом, тихо сказала старушка, подняла сухощавую руку и погладила Марину по голове.

— Как не брать-то… — всхлипнула Стэльмах и разрыдалась.

Легко баба Шура коснулась, только чуть волос, почти не ощутимо, но словно к себе притянула. Маринка и пригнулась, приникла к ее плечу и заплакала.

— Я бы с тобой, милая моя, поплакала, да я все уже давно выплакала, — еще тише проговорила бабушка, обняла сильнее, и Марина сильнее заплакала.

В женских руках плачется по-иному. Слезы текут свободнее. И какие-то они другие.

Совсем не сдержанные и очень горькие, хотя должны быть солеными. Но они горькие, будто вся накопленная горечь со дна души поднялась и наружу хлынула.

— Давай-давай, деточка, успокаивайся. А то Сережа скажет: довела кочережка старая до слез.