Меч истины (СИ)

- Он нацепил пояс вокруг бёдер и держал его руками, но это не было смешным. Будь я проклят, если когда-нибудь забуду тот день! Почему та баба не проткнула своими вилами заодно и слепого?

- А что произошло? – спросил я. Лугия явно мучило что-то другое.

- Пояс дал ему силу. Не знаю, что это за сила. Но временами, когда он надевал его, казалось, что Тотила ВИДИТ. Видит скрытое от обычного взгляда. Даже голос его звучал страшно. В тот день он был единственным вождём.

- Почему же он не стал им?

- Ты не знаешь наших обычаев, Меч Истины, хоть и рядишься в наши одежды. Вождём не может быть тот, кто испытал телесный ущерб. Это пристало лишь колдуну. Поэтому вождём выбрали Рейна. Слепца это не обрадовало, он думал, что сумеет обойти обычай. Мёртвые глаза Тотилы зрят потустороннее. Он стал волшебной силой Рейна. А заодно его мозгами.

- Так ваш вождь глуп?

- Как эта плошка. В дружине найдутся воины, которые более достойны этого места.

Я подумал, не говорит ли он о себе.

- А кто такая Гуннхильд?

Он моргнул белёсыми ресницами, удивляясь моей осведомлённости:

- Моя сестра. Почему ты спросил о ней?

- Ты сказал, что она должна подарить Рейну сына. С этим какие-то трудности?

Пусть думает, что Визарий, как Тотила, зрит невидимое. Лугий, кстати, тоже выпучил глаза, но этот от крайнего возмущения. Да, я не кинулся на помощь женщине, увы мне! Тут бы сарматам для начала помочь. А я пока не вижу, как.

Хаген едва не поперхнулся пивом.

- Тебе многое известно. Странно это, если подумать, но наш здоровенный боров до сих пор не дал ребёнка своей жене. Да и та девчонка, которою родила ему Гейст, вряд ли от него. Сестра сочла сроки: получается, девка была на сносях, когда её взяли. А что это за вождь, который не может иметь детей?

- У тебя, понятно, они есть.

- Двое, парни оба, - гордо отвечает Хаген. Потом вдруг смолкает, напряжённо ловя мой взгляд.

А он не так глуп, как могло показаться. Очень умело возбуждал наши подозрения против Тотилы. Да, жрецу необходим пояс, он даёт ему силу. И всё же Хаген проговорился, у него в этом деле тоже прямой интерес. Власть братьев, похоже, напрямую связана с силой Гераклова пояса. И самому Хагену это очень не по нраву.

Аяна

Визарий сказал: «Не вижу силы за жрецом. А всё же есть среди них настоящая сила. Иначе навряд бы Тотила с поясом управился». Так вышло, что я с этой силой повстречалась. Мужикам моим невдомёк, да и мне до поры непонятно было.

Привлекла меня к ней чужая, не германская молвь, которая мне внятна была. Я говорила уже - до двенадцати лет себя не помню. Так, обрывки одни: землянку в лесном селении, отцово лицо. Он не такой, как я, был - светел лицом и волосом. Мне-то от мамки вороная грива досталась. Что звали меня не Аяной, о том я доподлинно знаю. Когда меня в рабстве посекли, а потом безумие Богини нашло, когда я Нония с холопами превратила в отбитое мясо, речь надолго отнялась. Мирина меня выходила и с собой в степь взяла. Там и дали мне новое имечко.

Мыслила я, навсегда уж забылось прежнее. Сначала амазонкой была, говорила всё по-сарматски, хотя понимала и готскую молвь. И латыни в плену научилась, а уж после вовсе стала на ней говорить, когда римлянин замуж взял. Мои-то все на римском языке говорят, даром, что один из них галл, а другой вовсе чёрный, как уголь. Сам же Визарий какую только речь не превозмог. Мыслю, нет никого умнее, хоть он смеётся, говорит: «Нашла тоже светоч разума!»

А вот мой родной язык Марку незнаком. Жмёт плечами: «Я те языки знаю, на которых в плену говорили. И те, у кого сам подолгу жил». Так и пряталось моё прошлое от меня, пока я ту белую девку не повстречала.

Фу-х, вымолвила – самой страшно стало! Вспомнилось, у нас Белой Девкой смерть звали. Не дай Светлые Боги приманить! Я за ней следить взялась украдкой, поняла: а ведь готы боятся ту, что на моём родном языке говорит. Так же боятся, как Белую в моей деревне боялись. Сила у неё не заёмная, не от пояса чьего-то там, это я уже знала. Перестало ведь тошнить, совсем перестало! Как она мне глаза раскрыла, я вспомнила, что старшие Подруги говорили: когда сына носишь, на седьмой неделе всегда тошнит. Наши так мальчишек узнавали, вытравляли загодя. Вот какая я беспамятная – и эту свою жизнь совсем забыла, позади оставила. Всё затмила любовь к высокому чужаку, которого нет на свете роднее.

Готы звали вещунью Гейст, по-нашему Блазень будет. И было в ней что-то от блазня: тощая, бестелесная совсем, в чём душа держится. Она и ходила порой, держась рукой за стену. Я боялась поначалу, а потом поняла, что сама вещунья шибко хворая. Такая хворая, что того гляди помрёт. То ли побитая, то ли не кормили совсем. То ли иссушила красную девку тяжкая болезнь.