Меч Кайгена

— Такеру-сама, о чем ты говоришь?

Он смотрел вдаль, свет лампы подчеркивал круги под его глазами.

— Даже сильная женщина плохо справляется, рожая божество.

— Я не понимаю, Такеру-сама.

— Моя мама, Юкино Тацуки, была ужасно сильной джиджакой. Конечно, как женщина, она почти не использовала свою джийю масштабно, но… я помню, что она могла очистить двор от снега, едва махнув ладонью. Женщины говорили, что как-то раз ребенок упал в реку, его уносило течением. Мать мальчика не успела нырнуть за ним, моя мать подняла реку и опустила его на берег.

— Великая Нами, Такеру-сама, — шутливо сказала Мисаки. — Так я чувствую себя слабачкой.

— Нет, — Такеру покачал головой. — Может быть ошибкой, как по мне, соединять Мацуд и Юкино. Существа с такой большой силой — схожей силой — могут давать катастрофические результаты.

— Но твой отец не был… — Мисаки не дала себе сказать оскорбление. Эта новая практика честности с мужем оставляла ее растерянной, но ей нужно было помнить, что она говорила с Такеру. Она не могла говорить плохо о Мацуде Сусуму.

— Мой отец не был мастером Шепчущего Клинка, — отметил Такеру, зная, что она хотела сказать, но он не злился, — и не достиг величия как джиджака. Но он все еще нес кровь рода Мацуда. Вместе с силой моей матери получился такой сильный ребенок, что й было сложно выносить нас.

Такеру опустил взгляд, тень вины коснулась его черт.

— Будто человеческое ограничение не дает нам существовать. Может… Боги — родители, которые не хотят, чтобы их потомки превзошли их.

Мисаки разглядывала мужа мгновение. Она много раз обводила линии его идеального лица, гадая, была ли в нем плоть и кровь человека, когда он казался творением Богов из чистой зимы. Она не думала, как странно себя ощущало такое создание.

— Мне сказали, что рождение Такаши-нии-саму оставило мою мать слабой и больной. Мое рождение чуть не убило ее, оставив ее на год прикованной к постели. В третий раз у нее был выкидыш на позднем сроке, пока я был еще юным. Она была бы в порядке после этого, но мой отец настоял, чтобы они попробовали снова. Она умерла через пару месяцев во время четвертой беременности.

— Прости, Такеру-сама, я не знала об этом.

Мисаки говорили, что ее свекровь умерла от долгой болезни. Она не понимала, что выкидыши и смерть были распространены в доме Мацуды. Она гадала, знал ли ее отец. Если знал, выдал бы ее в этот дом? Она отогнала эти мысли. Это было не важно. Это уже было сделано. Много лет назад. И Мисаки была все еще жива, с мужем. Это было важно.

— Мы не говорили об этом, — сказал Такеру. — Если Такаши или я упоминали это… если мы говорили о матери… Тоу-сама бил нас.

Это тоже было новостью для Мисаки. Она годами видела Мацуду Сусуму как своего тирана, она не догадывалась, что Такеру и Такаши страдали, как его сыновья. И она не думала, что нужно радоваться, что оба брата не унаследовали жестокость отца.

Такеру редко поднимал руку на Мамору. Может, это было лишь раз — в тот странный день, когда Мамору озвучил сомнения в империи и всем, в чем он жил. Конечно, было додзе, где Такеру мог ударить по боку Мамору или костяшкам во время тренировки, когда тот оставлял брешь, когда нужно было выучить урок. Но Такаши и Такеру научились владеть мечом у дедушки, Мацуды Мизудори. Сусуму не учил их. Только презирал.

— Думаю, — медленно сказал Такеру, — он не был хорошим отцом. И он точно не был хорошим мужем.

Мисаки в шоке смотрела на Такеру.

— Что такое? — спросил он, увидев ее большие глаза.

— Я просто… не думаю, что слышала, чтобы ты критиковал своего отца.

Она не хотела, чтобы на его лице появился стыд.

— Я не должен оскорблять его, знаю. Но…

— Но?

— Он ранил мою мать.

Это не удивило Мисаки, особенно, если мать Такеру была так сильна, как он описал. Если Сусуму что-то ненавидел больше всего, так это когда ему напоминали о его слабости.

— Она тоже его била, — медленно продолжил Такеру, словно вспоминал то, что никогда не озвучивал, что он, наверное, пытался забыть. — Они всегда бились. С другими людьми моя мать была хорошей, была доброй, но она и мой отец не могли ни о чем договориться, и они страдали. Если он говорил с ней, он кричал. Если она говорила с ним, она плакала. Такаши-нии-сама сказал мне намного позже, что у нее была чудесная улыбка, — он покачал головой. — Я не помню, как она улыбалась.

— Мне жаль, — тихо сказала Мисаки. — Я не знала, — но почему он рассказывал ей это сейчас? Он казался уставшим. Ему точно хватило боли на один день.

— Было очевидно, когда ты вышла за меня, что ты не хотела тут быть, — сказал Такеру, — так что я старался держаться на уважительном расстоянии от тебя. Я был уверен, что если ты заговоришь о жизни до того, как пришла сюда, и том, что оставила, мы поссоримся.

Он был прав. Если бы Мисаки думала о Ливингстоне и Робине, еще и заговорила об этом, она точно поссорилась бы с ним. Но разве это было бы плохо? Это было бы хуже пятнадцати лет полного одиночества?

— Я не хотел, чтобы между нами все было так, как между моими родителями, — сказал Такеру. — Я не хотел, чтобы наши сыновья выросли, как я… не совсем людьми.