Меч князя Буй-тура

И оказались северские князья в плену у половцев: Игорь — у Челбука из Тарголовцев (от которого потом и бежал счастливо), Владимир — у Копти из Улашевичей, первого друга хана Кончака, Святослав — у Елдичука из Вобурцевичей, а он, Всеволод — у Романа Каича.

Курский и трубчевский князь не любил вспоминать эти мгновения. Всякий раз сердце сжималось, горло перехватывал тугой комок, глаза темнели, словно небо перед грозой, а по скулам нервно ходили желваки.

«Да, прав мой далекий прадед Святослав Игоревич: мертвые сраму не имут, — в который раз уже измерил мыслью эту истину Всеволод. — Живым бы сраму не поиметь — вот в чем теперь докука».

Прошла зима. На Руси, по слухам, она была снежной и морозной, причем такой морозной, что птицы на лету замерзали, падая ледяными комочками на снежный наст. А вот у синя моря — терпимой, не столь студеной.

Стараниями сотника Ярмила в стан к хану Роману Каичу были приведены не только святые отцы и певчие, но и плотники, которые еще в Курске срубили малую часовенку, а потом на дровнях по бревнышку привезли ее в стан Казича, где в единый день и собрали для богослужений.

В часовенку потянулись не только пленные русичи, но и некоторые половцы, принявшие уже или готовившиеся принять христианскую веру. Впрочем, не только эти. Послушать сладкоголосое пение певчих приходили и многие другие, особенно половчанки. Не пугал их и такой явный предмет христианства, как крест — христианская святыня, символ мученической смерти Христа во искупление первородного греха человеческого.

Четырехконечный, с равными сторонами крест испокон веков использовался степными народами-язычниками в их обрядах, в орнаментах на украшениях. Вспомним хотя бы гуннов — у них крест находился в почете. Вот и у половцев отторжения и неприязни не вызывал.

Все это радовало курского и трубчевского князя: «Пусть хоть так да приобщаются к истинной вере… Смотришь, все будет меньше ворогов для Святой Руси. А от моего прозябания в плену не только вред — выкуп-то оставался немалый, даже неслыханный — но и польза хоть какая-то будет».

Зная, что у половцев бань не имеется, плотники соорудили (видать, по подсказке сотника) изрядной величины дубовый чан, чтобы в нем производить омовение княжеского тела. Вода согревалась на костре в большом котле, потом челядинками при помощи бадеек перетаскивалась в чан, установленный по просьбе Всеволода и с «милостивейшего» согласия хана Романа, к слову сказать, полюбившего такую баньку, в отдельном шатре. Хан, распарившись и находясь в добром настроении, даже соизволил как-то пошутить по такому поводу:

— Если, кинязь Всеволод, ты побудешь с год у меня в полоне, то не только церковь построишь, но и русскую баню, и русский город…

— И станет твой народ оседлым и христианским, — в тон ему шутливо отозвался князь-полонянин, хотя у самого на душе кошки скребли.

Отношения с ханом Романом складывались не хуже, чем раньше с князьями русскими. Дружескими их, конечно, не назовешь — какая может быть дружба между владыкой и пленником… Но и враждебными назвать их язык не поворачивался: хан часто приглашал Всеволода в свой шатер на беседы и на пиры. Кроме того, курский князь имел не только свободу передвижения по стану Романа, но и право на встречи с русскими пленниками, которым, как мог, помогал в их неласковой доле. Причем встречался не только с теми, что были прежде дружинниками, но и со смердами, захваченными позже. А еще в услужении у князя находилось несколько челядинок из русских же полонянок.

Оставаясь вдвоем, Всеволод и хан Роман часто беседовали на разные темы, но чаще всего — на темы отношений русских и половцев. А тут и походы совместные, и набеги, и отпоры, и попытки мирного сосуществования путем брачных уз детей вспоминали да обсуждали.

Если Всеволод сам общение с половецкими ханами не поддерживал, то покойные его дед и отец в свое время были женаты на ханских дочерях. Да и брат Игорь, когда-то спасший у Вышгорода Кончака, был в тесном общении с последним, если, вообще, не побратимом, как хан Кончак везде без устали о том вещал.

Словом, тем всегда хватало, имелось бы только желание говорить. Но и желание, оказывается, появилось. Причем обоюдное.

В ходе таких бесед, когда возникали доверительные отношения, Всеволод всегда искал случай исподволь, по примеру ветвей древ, гнущихся под толщей пленившего их снега, но не ломающихся, убедить хана не ходить в набеги на северские княжества, в том числе его родное Курское, «ибо они опустошены уже и дать ничего не могут». И не только самого Романа, но через него и прочих ханов.

— Иначе, хан Роман, — полушутя, полусерьезно говорил он, — за меня и бояр моих вовек выкупа от скудности тамошней не дождаться. А я же тебя за сидение свое так объем, что сам убыток понесешь, да и будешь рад от меня безо всякого выкупа избавиться…

— Э-э-э, — щерился хитрым оскалом хан, — не дождешься, кинязь-батыр. Хоть целый век живи — не объешь. И где, скажи, мне такого умного собеседника еще сыскать…