Меч Михаила

Постояв дольше обычного перед золоченой Богородицей, Дмитрий вспоминает, как крестился здесь тридцать лет назад, как поп переиначил его из Наумовича в Георгиевича, тем самым положив конец ряду внутренних неудобств и удовлетворив рано проявившееся у Дмитрия чувство собственной русскости. А крестился потому, что шарахнули в подъезде по голове и отобрали ключ и деньги, иначе бы в церковь не пошел. И хотя тот батюшка любуется теперь сверху на растрепанные майским ветром молодые березы, плакуче льнущие к верхушке гранитного, над могилой, креста, Дмитрий ищет его глазами, намереваясь сказать, что с тех пор мало он в жизни преуспел, одна только беготня и суета… Тогда ему было шестнадцать, и любая во дворе старуха, любой на качелях пацан были в курсе: этот бездельник, с гитарой. С нестриженными, по самые плечи, черными и густыми, нерусскими волосами, он нравился больше девчонкам, чем самому себе, и все его тогдашние намерения сводились к скромной-таки, хотя и обязывающей к трудолюбию цели: втиснуться в местное музучилище и стать бардом. То есть стать в общем-то «кем-то», стать видной издалека примечательностью, запоминающейся картинкой.

Мать была против, отец бормотал что-то про завод и «приличное образование», но выходило так, что никто из них не попадал в жилу, только понапрасну Диму мучая и мало-помалу выталкивая его на улицу. А там вовсю гуляла, подсвистывая бандитской перестройке, чернушечная, воровская, приторговывающая чем попало сумятица лучшей жизни, и Дима не сразу взял в толк, что хочет эта лучшая жизнь именно его соков и его крови и что надо ей вовремя за это поклониться. Он так и не узнал, кто были те, что окружили его под вечер в парке и напоили чуть ли не до смерти, потешаясь над его щенячьими попытками отвязаться и выблеваться, и напоследок вколов ему дозу, для острастки полоснув от локтя до кисти ножом-бритвой. Его привели домой ребята из дворовой малышни, скорее из любопытства, чем из сочувствия: даст ли мать за это по морде. Но мать тогда не сказала ни слова, только уложила Диму поудобнее на диван, поставила рядом пластмассовый тазик, перевязала руку, села рядом. Потом, спустя много лет, Дима понял правоту ее молчания: то было сострадание, и в этом все ее материнское воспитание и состояло. Шрам от локтя до кисти виден и теперь, хотя мать отдала ползарплаты, чтобы швы наложили не кое-как, и с этой долговой перед окружающим миром меткой Дима принял первое в своей жизни сознательное решение: стать крещеным.

К восемнадцати годам, готовясь в армию, он знал уже из неразборчиво проглоченных книг, что к каждому, какой ни есть, человеку приставлен ангел, ну вроде как особо заинтересованное лицо, вникающее во все подробности человеческих переживаний и настроений. Каков он, этот ангел-хранитель, никто толком не знает, да и как узнать, если ты весь в суете и даже ночью снятся тебе то деньги, то их недостаток. Его ведь, ангела, не схватишь рукой за крыло, не сфотографируешь налету айфоном, и сколько не удручай себя тщетным напряжением зрения, перед тобой одни только пустые места. Пожалуй, следя за порхающей бабочкой, только и можно прикинуть, ничего себе этим не доказывая, как могло бы вести себя не подчиняющееся земным законам существо: просто лететь на свет, быть светом. Так думал он накануне медкомиссии, поэтому и в армию идти было не страшно, хотя тогда многие ехали прямо в Чечню. Он стоял перед врачихой, раздетый и наголо обритый, и излагал принцип полета бабочки: без каких-либо траекторий, наугад… и врачиха напряженно кумекала: псих или притворяется. За сутки в психушке надо отдать три тысячи, жратва своя… Согласен? Теперь об этом вспоминать противно, но было ведь, замарался на всю жизнь.