Меч Михаила

Еще раз придирчиво глянув на золоченую Богоматерь, будто та, хоть и не от мира сего, могла уже теперь распорядиться насчет смягчения ему, вруну, посмертного наказания, Дмитрий неспеша обходит пригвожденных к стене местных святых и наконец с облегчением вдыхает на пороге прохладный майский воздух. Прямо напротив входа стоит полукругом двухэтажное здание духовной семинарии, старое и уютное, словно с какой-то давно уже вышедшей из моды открытки, и толстые, озабоченно снующие туда-сюда монахи в черном до пят, с изможденными насильственными бытовыми неудобствами лицами, нет-нет да и бросают исподлобья кусачий взгляд на Дмитрия: кто этот длиннобородый, не старый еще парень, с потерянным, незаземленным взглядом черных, под густыми черными бровями, южных глаз? Как будто-бы даже свой, так опасно на монаха похожий… похоже, что и сектант… И Дмитрий не прячет от них глаз и даже не скрывает своей к ним зависти: жизнь больше не домогается от них каждодневной, чаще всего бессмысленной озабоченности малым. И он идет неспеша посмотреть, как тут все хорошо устроено, с умом и вкусом: березовая аллея, цветники, бассейн с рыбами и черепахами, чистые деревянные скамейки, каменные дорожки – и всюду смиренные, богоугодные распоряжения на аккуратных табличках. И сквозь всё это умело налаженное, повернутое к людям благоустройство просвечивает далекая, прежняя картина, какой Дима захватил ее в детстве: заброшенное, беспорядочно заросшее кленовой порослью, сиренью и крапивой кладбище с остатками разрушенной еще в войну часовни и безжизненной краснокирпичной кладкой уцелевшей вопреки бомбежкам монастырской церкви и полукруглого здания семинарии. Место было жутким, как будто проклятым: сюда сносили тайком абортированных выкидышей, мертвых и еще живых, и стаи ворон на верхушках буйно разросшихся на могилах кленов гнали криками прочь всякое сожаление, досаду или раскаяние. Ходили сюда еще и для блуда, ныряя по ночам в глухую, без единого огонька и просвета, темноту и тем отгораживая себя от тщетных домогательств совести или страха. С трех сторон к этому проклятому месту подступали вросшие в землю одноэтажные деревянные домишки с удобряемыми из надворных уборных огородами, где выращивали на продажу редиску и лук, и только с одной стороны на кладбище наступала проложенная по песку и бурьяну железная дорога с одной-единственной колеей, по которой дважды в неделю медленно, хотя и успевая при этом давить людей, в огромном облаке пыли тащился нагруженный углем поезд. Этот страшный, ревущий в пыли, красноколесный, с великанской одышкой, паровоз Дмитрий видит теперь как наяву, и такой же, как в детстве, ничем не объяснимый ужас подбирается под самое сердце, сминая мысли и вдавливая волю в чугунную тяжесть бездействия: никуда с тех пор эта наступающая прямо на тебя сила препятствий не подевалась и стала, напротив, еще более изобретательной и жестокой. «Сила препятствий…» – с внезапным ознобом в теле думает Дмитрий, ища, за что бы такое обнадеживающее зацепиться взглядом или мыслью. В глубоком, с проточной водой, бассейне блаженствуют в солнечных полосах розово-золотистые караси, на каменном, выступающем из воды островке греется, закрыв морщинистые веки, круглая, как коровья лепешка, черепаха, и где-то совсем рядом, но незримо, должно быть, в кустах белой сирени, вопрощающе страстно и самозабвенно щелкает на утреннем солнце соловей. Да как же это сразу не приходит в голову, хоть тебе уже под пятьдесят, что ничего, кроме любви, от этого мира не останется… нет, больше ничего… и столько всего напрасного, гиблого, что качает из тебя силы и жизнь… Но кто-то ведь сажает тут цветы, стрижет косилкой под березами траву, подвязывает розы. У кого-то есть на это неустанность и охота. С трех сторон здание семинарии и церковь обступают бессмысленно одинаковые пятнадцатиэтажки, люди смотрят из окон на зеленый внизу остров и наверняка недоумевают: почему до сих пор все это не застроено? А стоит кому-то из них ступить на эту мягкую и чистую, пахнущую дождем траву, так и отлетают прочь высокоэтажные, множащие себя с каждым новым поколением зоботы: здесь, на этой земле, твоя сила. Вон как играет в свежей пахучей зелени утренний солнечный свет! И легкие березовые тени, то и дело набегающие с ветром на пеструю смесь тюльпанов и нарциссов, доходчивее каких-либо в мире обещаний утверждают в своей мерцающей мимолетности ту силу жизни, которой в тебе самом так разочаровывающе мало… так ты перед препятствиями нестоек и слаб. Но эти откормленные монастырской кашей семинаристы со всем имеющимся у них терпением и прилежанием пропалывают, стоя на коленях, цветочные клумбы, посыпают гравием дорожки… Дмитрий представляет себе на миг, что это он сам все и проделывает, и тут же отвращается от этой мысли, как от нелепой и скучной, и ноги сами несут его прочь, мимо спрятанных за кустами жасмина скамеек и каменных террас со снежно-белыми иберисами и фиолетовыми крокусами, мимо отстроенной заново нарядной круглой часовни, мимо высоких, с крестом на каждой створке, ворот…