Меч Тристана

И Тристан узнал, как его любимая глушила тоску, развлекаясь с девочками и с волшебным колокольцем, как вожделела Периниса и барона Будинаса, как все-таки справилась с собою, надев на целых четыре месяца власяницу, и как потом проснулась однажды утром, и весеннее солнце лупило в открытое окно, и она поняла: срок пришел. И сняла проклятущую рубашку и выбросила ее из башни вниз на скалы, и, одевшись в легкое шелковое блио, оседлала коня и помчалась одна по дороге, овеваемая апрельским ветерком, и так ей было хорошо, так она любила весь мир вокруг и всех людей в нем и зверей, всех птиц и все деревья. Такая могучая сила любви рвалась из нее наружу, неодолимая сила любви абстрактной, ни к кому, но именно земной, плотской, жадной, ненасытной. И она поняла, что не добережет эту страсть не только до Тристана, но даже обратно в замок Тинтайоль, не расплескав своей любви, вряд ли сумеет вернуться. И тогда Бог послал ей навстречу одинокого странствующего рыцаря. И не спрашивая имени, она бросилась к нему с криком на всех языках:

— Рыцарь, я хочу тебя! Возьми меня, рыцарь, я твоя!

И сама раздела его, не дав опомниться, и отдалась ему тут же, среди жухлой прошлогодней травы, постелив его плотный плащ на еще сырую и холодную землю.

А потом рыцарь уехал, и Изольда поняла, что круг замкнулся. Это было как озарение: теперь ей нужен был только Тристан, и больше никто, никогда и нигде.

И королева, вернувшись в замок, призвала к себе любимую камеристку и велела как можно скорее ехать в Карэ с письмом и возвращаться только с Тристаном или не возвращаться вовсе.

Вот такая история любви.

Рассказ об одиноком странствующем рыцаре почему-то необычайно возбудил Тристана. Он смотрел теперь на Бригитту и уже понимал, что неизбежное свершится, хотя на этот раз Изольда не присылала ему себя, свою душу в теле служанки. Какая разница? Они же все трое любят друг друга, они же все трое пили волшебное зелье! Разве нет?

— Бригитта, — выдохнул он с усилием. — как я без тебя соскучился. Представляешь, всю зиму занимался онанизмом на пару со своей собственной женой. Это же сумасшествие! Но, как говорится, откровенность за откровенность. Можешь ты вообще представить себе такое, Бригитта?

— Н-ну, если вы занимались этим, сидя рядышком и глядя друг на друга, очень даже хорошо могу представить! Хочешь теперь со мной позаниматься тем же?

— Ну уж нет! — чуть не взревел Тристан. — С тобой — только по-настоящему!

И он взял ее грубо, как сексуально невоспитанный и истосковавшийся по женщине монах. Но Бригитта была в восторге, и сам он ощутил блаженство неземное. Забытое сказочное чувство слияния двух тел в одно охватило его и держало необыкновенно долго. Он уже вспотел и задыхался, он уже храпел, как летящий во весь опор арабский жеребец, а наслаждение все длилось и длилось…

Лучше бы оно, конечно, не тянулось так долго. Ведь Тристан, обезумев от радости, бдительность растерял напрочь, забыл, где находится. А находились они с Бригиттой в его отдельной комнате для индивидуальных возлияний и музыкальных упражнений. И комната эта была через одну от брачных покоев, в которых спали они с Белорукой. Время было еще не позднее, прийти сюда мог кто угодно, ну а жена, конечно, искала мужа, ведь для нее-то очередная ночь близилась, ночь удовольствий. И надо же было так тому случиться, что Тристан даже дверь закрыл неплотно. А чего, собственно: приехала посланница из Корнуолла от родственников с письмом — чего стесняться, от кого прятаться? Никто тут ничем таким заниматься не собирался, как-то, знаете ли, само собой получилось: девушка красивая, ласковая, да еще такие истории рассказывает, будоражащие молодую кровь по весне, вот я, понимаете ли, и не удержался…

Да только ничего этого Тристану объяснять не пришлось. Некому было. Не Кехейк мимо двери проходил, не Хавалин и не слуги их, а сама Изольда Белорукая. Она услыхала стоны да хрипы, припала глазом к щели и долго в ярких закатных лучах наблюдала, как давший обет благородный рыцарь Тристан Лотианский, любимый и любящий муж ее, самозабвенно занимается с какой-то рыжей лахудрой тем самым, чем никогда не занимался со своею благоверной супругой. Постояла Изольда, постояла и ушла. И никому не рассказала об увиденном.

Только ночью сказалась больной и на следующий день — тоже. Тристан ничего особенного не заметил, мало ли что — бывает, да ему и удобнее было не миловаться в эти дни с женушкой, мыслями-то уж он далеко был отсюда. Потому и не придал значения даже последнему эпизоду, когда, прощаясь, Изольда Белорукая не стала целовать мужа на дорогу. И уж конечно, откуда было знать Тристану, что она шептала проклятия ему в спину до тех самых пор, пока конь его не скрылся за воротами. Она еще загадала: «Оглянется — прощу».

Не оглянулся. Не простила.

Правильно говорят: от любви до ненависти один шаг.