Меч вакеро

Гребень возмущения ширился, разбухал, стучал в горле настоятеля, а за сим надорвал путы и хлынул.

—  Ах ты, бастардо! — монах бесстрашно ринулся на метиса.

Но в это мгновение брызнула медью труба. Кони заржали, и земля загудела от рьяного топота.

Мерин под Сычом одурел от стадного порыва, встал на дыбы — и девятьсот футов костей и мяса обрушились на отца Игнасио.

Твердь ахнулась в небо; исходивший кровью монах попытался подняться, но его захлестнул жгучий багрянец и он прибился к земле, чувствуя, как по спирали погружается все глубже на дно загадочного небытия.

Когда пыль улеглась, слезный крик Сабрины обжег слух паствы. Люди обернулись.

Мексиканка стояла над распростертым телом, прибитая горем, трепетная и дрожащая, как перепуганный жеребенок.

Падре был мертв, но каждая линия на его лице, как и при жизни, дышала силой и крепостью: от жестких, цвета чистого серебра волос до покрытого морщинами загорелого лица.

Тут же лепился кот. Пепе дергал черным как сажа носом, клеил к загривку уши и слизывал с подбородка хозяина кровь.

Глава 14

Капитан был угрюм и тверд, как придорожный камень, над которым зависла стервятником неподвижная тень горя.

Перед ним дышала немотой обложенная дерном свежевыкопанная могила. Их отпели и похоронили вместе на маленьком кладбище Санта-Инез, где могилы жались друг к другу, точно горох в стручке.

Луис поднялся с колен тяжело, как на редут в атаку шел. Виновато пряча глаза, положил цветы и бросил в набухшую скорбью глушь:

—  Прощай.

Не проронив более ни слова, он повернулся. В глазах — ночь, в горле — полынь. Пошатнулся. Прерывисто дыша, приложил ладонь к груди, затем коснулся лица,—бессознательный жест…

«Что к чему?.. Мир стал черно-бел». Хрустнув сигарой, Луис, будто во хмелю, зашаркал к дому. Мутило. Его глаза с потемневшими веками чудным рассеянным удивлением низали бурлящую вокруг суету.

Атрио — снующие люди: шлепанье ног; сыпь голосов, пытающихся перекричать друг друга; спертый запах мочи и пота. Горы, млеющие под поцелуями солнца, стояли рябые от броского цвета, словно на их бурый панцирь высыпали не один фургон конфетти.

Капитан прошел мимо индейских лачуг. С угла пахнуло тухлятиной. Забытые корзины для отбросов с настежь распахнутыми крышками-пастями, звенящими мухами, кучкой нищих-попрошаек терлись у старых ворот корраля.

Нагретая на солнцепеке голова нещадно трещала. Луис рванул ворот. Пустое. Утер косынкой пот. Закурил…

Добрая кружка вина сказалась благоприятно. Мысли стали более причесанными, стесненная грудь вздохнула вольготней. Взбив подушку, он упал на кровать и попытался уснуть, но случившееся гнало сон… Духота, запертая в стенах дома, буквально высасывала из легких воздух. Он решил было открыть окно, но передумал: «На кой черт мне тут окаянное солнце?»

Луису было немногим за двадцать, но гибель Терезы состарила его, по крайней мере, лет на десять. Под кофейно-карими глазами залегли красные пятна, а по обе стороны его носа наметились трещины морщин. Достав очередную сигару, он прикурил и, держа ее между желтых от никотина пальцев, засмотрелся на горячий кончик.

«Господи, Тереза…» — сердце в который раз болезненно ёкнуло, как от удара.

Луис затянулся еще и поперхнулся. Глаза повлажнели, но слезы пахли не табаком, а болью. Плечи капитана сотрясала дрожь, его душили рыдания. Отчаяние налило кровью лицо; мозг воспалился от пылающих мыслей. Он лихорадочно искал хоть какую-нибудь малость, коей было возможно прикрыться, отгородиться, втиснуть между собой и смертью любимой.

—  Это я!.. Я!!! Дрянь!!! Я надругался над ее душой. Я не сумел уберечь! Это я подтолкнул ее связаться с андалузцем! — Капитан со свистом втянул воздух, точно в приступе удушья, а затем прохрипел:

—  Я их убийца.

И хотя по щекам катились слезы, Луис смеялся. Смех становился все жестче, грубее, покуда не стал похож на цепной лай.

—  Идиот! Пропил, прострелял свое счастье, кретин.

Он жадно припал к голубому стеклу бутылки, а когда оторвался, то вложил в интонацию всё презрение, воображая перед собой младшего брата:

—  Ну что, амиго, — срывай эполеты и жри свою саблю! Мы проиграли оба, Сальварес, по-братски — дружно и глупо… Угу… — капитан с подчеркнутой учтивостью прикоснулся пальцами к виску, точно отдавал честь.

Смех оборвался, на пороге стоял Фарфан. Его пальцы ласкали четки падре Игнасио.

—  Ну? — Луис с еще не просохшими очами пару раз громыхнул кашлем.

—  Умирая, падре Игнасио просил передать вам вот это, сеньор, — брат Фарфан уважительно извлек из просторного рукава рясы потрепанный пакет.

—  Что это? — взгляд капитана стал острым, как шило.

—  Сие было обнаружено у майора в подкладе камзола.

—  Ах, так этот пошляк из Кадиса еще писал и амурные записки?! — саркастически протянул Луис, сдабривая свою колкость блеском белых зубов. — Уж, надеюсь, не мне, брат Фарфан, да?

—  Не вам, сеньор, — монах держался бесстрастно и очень прямо, напоминая своим спокойствием сфинкса.

—  Прошу вас, — он протянул пакет и тихо добавил: — Настоятель сказал, вы знаете, что с ним делать.

Доминиканец ушел, но Луису было не до того.