Мечтатель Стрэндж

Он не подвинулся, а просто закрыл глаза, ощущая мотыльков – Сарай – вокруг себя. Лазло отчаянно хотелось заснуть, чтобы вновь оказаться с ней рядом, и сегодня эйфория не отбивала его сон. Он плавно в него погружался, и вскоре…

* * *

Мотылек, лоб.

Порог сна.

Сарай очутилась на рынке в амфитеатре. Она жаждала цвета и сладости Плача Мечтателя, но тут не было ни того ни другого. Тут вообще ничего не было. По амфитеатру пронесся ветер, сдувая мусор мимо ее ног, и внутри девушки разверзлась бездна страха. Куда подевался весь цвет? Тут должны развеваться шелка, играть музыка, звенеть смех детей на канатах. Но детей на канатах не было, а все рыночные палатки пустовали. Некоторые даже выглядели обгоревшими. Вокруг царила тишина.

Город перестал дышать.

Сарай тоже. Неужели она создала это место, отражая в нем свою безысходность, или это дело рук Лазло? Нет, невозможно. Ее душа нуждалась в Плаче Мечтателя, а она нуждалась в юноше.

Вон же он, совсем рядом! Длинные волосы развевались на ветру. Лицо было мрачным, беззаботное веселье исчезло, но все же в нем остался – Сарай снова вдохнула – тот самый колдовской свет. Ее глаза тоже им загорелись. Она чувствовала, как излучает его, словно могла дотянуться до Лазло этим сиянием. Сарай шагнула вперед. Лазло шагнул к ней.

Они встали лицом к лицу – на расстоянии вытянутой руки. Три нити притянули их еще ближе. Сердца, губы и животы. Близко, но не касаясь. Воздух между ними был мертвым местом, словно оба несли перед собой свою безнадежность, надеясь, что другой унесет ее. Они несли всю недосказанность, все отчаянье, но не хотели произносить их вслух. Им просто хотелось исчезнуть – сюда, в это место, принадлежавшее только им.

– Что ж, – заметила Сарай, – это был очень долгий день.

Лазло удивленно хохотнул:

– Самый длинный в моей жизни. Ты смогла хоть чуть-чуть поспать?

– Да, – Сарай слабо улыбнулась. – Я обратила свои кошмары в светлячков и поймала их в банку.

– Отлично, – выдохнул Лазло. – Я беспокоился. – Покраснел. – Вспоминал о тебе пару раз.

– Всего пару? – поддела она, тоже заливаясь румянцем.

– Ну, может, больше, – признался юноша. Затем потянулся к ее руке – горячей, как и у него. Грани их безнадежности немного растворились.

– Я тоже тебя вспоминала, – ответила Сарай, переплетаясь с ним пальцами. Коричневые и голубые, голубые и коричневые. Их вид приковывал взгляд. – Ты мне снился.

– О? Надеюсь, я прилично себя вел.

– Не слишком, – а затем застенчиво пробормотала: – Не приличнее, чем утром, когда нас так грубо прервал восход солнца.

Она подразумевала поцелуй; Лазло все понял:

– Ох уж это солнце! Я все еще его не простил. – Расстояние между ними могло только сокращаться. Голос Лазло был как музыка – самая прекрасная, дымная музыка, – когда он поймал Сарай в свои объятия и сказал: – Я хочу поймать его в банку и спрятать вместе со светлячками.

– Луна на браслете и солнце в банке. Мы бы устроили настоящий хаос на небесах, верно?

Голос Лазло понизился, стал гортанным. Более дымным. Голодным.

– Думаю, небеса как-нибудь переживут, – ответил он и поцеловал девушку.

Как они прожили целый день на легчайшем касании вчерашнего поцелуя? Знали бы они тогда, что такое настоящий поцелуй, то не смогли бы так. Было бы невыносимо подобраться так близко, едва почувствовать, почти вкусить – и разделиться прежде… ну, прежде, чем произошло это. Но ребята не знали.

А теперь узнали.

Узнавали прямо в эту секунду. Сарай прильнула к Лазло, закрывая глаза в предвкушении. Он медлил. Хотел рассмотреть ее. Не упустить ни одной эмоции на ее лице. Нежная лазурная привлекательность зачаровала юношу. На переносице девушки было почти невидимое распыление веснушек. Их лица медленно скользили, как мед, а ее губы! Они едва-едва приоткрылись. Нижняя, соблазнительная, как покрытый росой фрукт, рассталась со своей приятельницей – предпочтя его, – и это было самое заманчивое движение, которое он когда-либо видел. В Лазло вспыхнула страсть, и он подался к этой медовой плавности, отталкивая с дороги безнадежность, чтобы зажать сладкую, нежную губку между своими.

Опаляющая, плавящая мягкость.

Когда Лазло хотел открыть вместе с Сарай царство неизведанного, то думал о таких великих, огромных загадках, как происхождение и природа богов. Но сейчас он готов был пожертвовать всем ради этой небольшой тайны, этой крошечной новой и лучшей загадки Плача. Этого поцелуя.

Именно этого поцелуя.

Губы. Чудеса губ, которые могли ласкать и прижиматься, приоткрываться и смыкаться, и – приоткрываясь, смыкаясь – ловить чужие губы в нежнейшем укусе. Ненастоящем. Не зубами. Ах, зубы – то еще таинство. Но касание языка – что ж… У безнадежности не было никаких шансов против такого открытия. Но то, что непостижимо ослепляло, было следующим: каким бы пьянящим ни был поцелуй – даже настолько хмельным, что голова шла кругом, – Лазло все равно догадывался, что это – только порог в царство неизведанного. Приоткрытая дверь и крошечный луч света, намекающий на сияние за ней.