Мёд и немного полыни

– Я поваром там работала, на поселении, – певучий голос Зои убаюкивал. – Жалела их, не уголовники ж, просто не повезло. Они же за нас воевали! А тут их как скотину держат, в холоде, в голоде, помоями кормят. Как никто из начальства не видит, принесу хлебушка да подкормлю бедолаг, а то и мужнину одежду отдам. Я ж вдова, Степан мой на шахте погиб под обвалом. Шуре, доче, сейчас девятнадцать, в четыре года без отца осталась.

Как Райса, подумала Акбалжан. Той тоже было четыре года, когда они уехали, а сейчас девятнадцать.

– Женя-то высокий, я его сразу заприметила. Молчун, как мой Степан. Спрашиваю, будем жить вместе? Он головой кивает. – Зоя улыбнулась и посмотрела на мужа. Тот крутил в пальцах спичку. – Выхлопотала разрешение. Сказали только приходить отмечаться. Стал скот пасти. Трудяга он, и Шура моя быстро к нему привязалась, хоть суровый с виду, а добрый. Родились у нас ещё две девочки, не выжили. – Зоя коротко вздохнула, теперь Жангир погладил её по руке. – Женя тосковал о старших детях, признался, что мечтает их увидеть, да стыдится… Он мне всю жизнь честно рассказал. Я говорю, мол, надо ехать, покаяться. Вот как разрешили выезжать, сразу написали вам.

В тишине раздался всхлип Райсы. Жангир опустил голову. Куантай не сводил глаз от отца. Акбалжан приобняла старшую дочь за плечи.

– Можете приезжать сколько хотите, наш дом открыт, – прервал молчание Кужур.

Жангир хотел что-то сказать, кашлянул и не смог. Приложил правую руку к сердцу и поклонился.

Спустя неделю сибиряков провожали всем посёлком. Шура успела подружиться с новыми казахскими родственниками.

– Теперь у вас есть наш адрес! – говорила она взахлёб Райсе. – Приезжайте! Я одна выросла, всегда хотела братьев и сестёр! Как родишь, обязательно напиши, хорошо, Рая?

Все по очереди обнялись. Когда Жангир подошёл к Акбалжан, она глянула на него снизу вверх.

– Души твоих родителей, наверное, теперь успокоились.

Он посмотрел на небо и вздохнул.

С того времени семьи стали переписываться, а в альбоме Райсы появилась отцовская фотография.

Глава 25 Цивилизация

Каратальские девушки извлекли из платяных шкафов коротенькие ситцевые и штапельные платья. Старательно разгладили складки тяжеленным углевым утюгом, время от времени размахивая им, чтобы снова разжечь поостывшие угли. Подражая киноактрисам, сделали кудри – для этого на ночь накрутили на бумажные полоски мокрые волосы. Надушились, передавая единственный флакон духов по кругу, хотя это и не требовалось для того, к чему они готовились. Женщины оттёрли подолами чумазые мордашки детей. Строго-настрого велели сидеть тихо, не шевелиться.

Замерев, ждали вспышки. Куантай всматривался и щелкал затвором. Кужур, не жалевший ничего для приёмного сына, подарил ему на совершеннолетие фотоаппарат, и юноша стал для колхозников важнее самого управляющего.

Куантай сушил снимки в тёмном заброшенном сарае. Выносил, разглядывал на свету. Сначала каждое фото казалось чудом, затем начал замечать недостатки, старался, чтобы получалось ещё лучше.

Больше всех в семье любила фотографироваться Олтуган. Первый раз её в неумело намотанном на голове платке снял заезжий фотограф. До сих пор пеняла Райсе, что та нарядилась в модный пиджак, а её сфотографировали в чём попало. Зато теперь, надев любимое платье из глянцевой тафты, переливающееся от вишнёвого до фиолетового (жаль, фотобумага не передавала цвета), позировала брату. Упирала ручки в бока, улыбалась, задирала подбородок, делала серьёзный взгляд.

Кужура заснять не удавалось: не хотел. Акбалжан тоже поначалу отнекивалась:

– Зачем? Вон, тех, кто помоложе, фотографируй.

Потом научилась глядеть в камеру, замирая и вглядываясь в большой стеклянный глаз. Любила рассматривать чёрно-белые фотокарточки, удивляясь, как человеческие фигуры и лица проявляются на бумаге.

Десятый год она жила размеренно рядом с мужем. Напевая, стирала овечью шерсть, оставляющую на ладонях резкий запах, шила корпешки, прикладывая разноцветные лоскуты друг к другу. Готовила в казане на уличной печке молочное сузбе[43] из подсоленного айрана. Положишь его в обжигающую жирную сорпу, и она становится приятно-кислой. Часть сузбе скатывала в продолговатые колбаски и, раскладывая на газеты, подсушивала на солнце. Получался сухой твёрдый курт.

Летом выезжали пасти колхозный скот. Пока коровы стояли в воде, отмахиваясь хвостами от шершней, Кужур рыбачил. Рядом плескались дочка и племянники. Стоило вытащить щуку или голавля, дети подбегали с куканом. Привязывали сетку с уловом к веточке ивы и опускали в проточную воду.

С низких кустов собирали ароматную горную вишню. Её измельчали, раскатывали тонкими пластинками, как тесто для бешбармака, и засушивали пастилу.

На согым[44] Жумабаевы резали в складчину с другими семьями лошадь или верблюда. Мясо развешивали на верёвки, как белье. К концу зимы оно приобретало вяленый привкус.

В Каратале появился электрический свет. Лампы зажигались с шести утра до полуночи. Моторист Молдабай вечером три раза включал и выключал рубильник – подавал знак, чтобы все подготовились.