Мэгги Кэссиди

Из Потакетвилля до Южного Лоуэлла маршрут автобуса охватывал весь город – вниз по Муди, до Кирни-сквер ниже средней школы, флотилии автобусов, люди, нахохлившись, ждут в дверных проемах кафе-мороженых, «центовок», аптек-закусочных – Печальное уличное движение, похрустывая, доносится из зимы, долетает и разносится по зиме – Тусклое тоскливо-грубое дуновение ветра из лесов становится городским от нескольких печальных уличных фонарей – Здесь я пересел на автобус в Южный Лоуэлл – Появляясь, он всегда перехватывал мне горло – от одного названия, когда водитель выставлял его в окошке, сердце начинало колотиться – Я обычно смотрел на лица других людей: видят ли они это волшебство – Сама поездка становилась мрачнее – От Площади вверх по Сентрал, к Бэк-Сентрал, к отдаленным темным длинным улицам городка, где смутный мороз высиживает всю ночь у мусорных баков, в которых лишь ветер воет, под холодным лунным светом – Прочь из города вдоль Конкорда, где фабрики завербовали его знаменитое течение – и еще дальше даже их – к темному шоссе, в которое спицей втыкается Массачусетс-стрит под глупым бурым фонарем, маленькая, гаденькая, старая, полная моей любви и ее имени – Там я сходил с автобуса, среди деревьев, у реки, и уворачивался от канализационных люков, семь коттеджей справа до ее рассевшегося старого беззаборного бурооконного домика, над которым нависают скелеты деревьев, трескучие от внезапных отбостонских морских ветров, задувающих через эту глухомань, железнодорожные станции и изморозь – Каждый домик, минуя мой скорый шаг, означал, что мое сердце бьется чаще. Ее подлинный дом, подлинный свет, что подлинно даровался ей и омывал ее, пылинка за пылинкой, творил редкое золото, милую магию, был суматошным истерическим светом чуда – Тени на крыльце ее? Голоса на улице, во дворе? Ни звука, лишь тупой викторианский ветер стонет на всю Новую Англию у реки зимней ночью – Я останавливался на улице у ее дома. Внутри одна фигура – ее мать – уныло лапает что-то в кухне, печально вращается по жизни, убирает свои милые тарелки, их однажды упакуют, угрызаясь и сожалея, и скажут: «Я не знала, я ничего не знала!» – Тупое, плюющееся человечество кишит в его чреслах, не творя ничего.

Где же Мэгги? О ветер, есть ли песни у тебя во имя ее? Ты ведь вырвал ее, правда, из проклятых полночью ветров молочных ферм, и слава ее зазвенела в граните, кирпиче и во льду? Жесткие неумолимые мосты из железа пересекли млеко ее чела? Господь склонился со своей стальной арки и выковал ей молот из меда и благовоний?

Раскатанная по выбоинам грязь скального Времени… омочена ли она, овеснена, озеленена, оцвечена для меня, чтобы расти в безымянном окровавленном лютневом именовании ее? Дерево на холодных деревьях оголит ли гроб ее? Ключи из камня, взъерошенные рябью ледяных потоков, откроют ли мои истомившиеся теплые внутренности, заставят ли ее съесть мой мягкий грех? Никакое железо, гнутое ли, плавленое, не облегчит мне скалистых тягот – Я был совсем один, судьба моя захлопнута за дверью железной, я приходил, как масло, стремясь возлюбить Горячие Металлы, воздевал свои оргонные косточки и дозволял им блуждать и раскалываться напополам и вязко прилипал большими печальными глазами, чтобы увидеть все это и не сказать ничего. Лавровый венец сделан из железа, а терновый – из гвоздей; кислотная слюна, невозможные горы и непостижимые сатиры на банальное человечество – твердеют, тревожатся, тонут и запечатывают кровь мою.

– Вот ты где. Чего ты стоишь на дороге? Чего пришел?

– Мы разве не договорились по телефону?

– О… может, это ты договорился.

Я от такого рассвирепел и ничего не ответил; теперь она в своей стихии.

– Чего притих, малыш Джеки?

– Сама знаешь. Не называй меня малышом Джеки. Чего ты делала на веранде? Я тебя не видел!

– Я увидела, как ты идешь по улице. От самого автобуса.

– Тут холодно.

– А я в пальто завернулась покрепче. Иди давай ко мне.

– В пальто?

Смех.

– Глупый. В дом. Дома никого нет. Мама идет сегодня к миссис О’Гарра слушать «Час „Файерстоуна“»[36], там какой-то певец выступает.

– Я думал, тебе не хочется, чтобы я сегодня приходил. А теперь ты рада.

– Откуда ты знаешь?

– Когда ты мне вот так руку сжимаешь.

– Иногда ты меня достаешь. Иногда я просто сама терпеть не могу, так тебя люблю.

– А?

– Джеки! – И она бросается на меня, вся целиком, бабах в меня, съежившись у моего туловища, прижавшись, целуя меня неистово и глубоко и жарко – отчаянно – такого бы никогда не случилось в обычную среду или субботу, на запланированном вечернем свидании – Я закрыл глаза, ослаб, потерялся, сердце разбито, погрузился в соль, утопнув.

У меня в ухе, тепло, жаркие губы, шепотки:

– Я люблю тебя, Джеки. Ну почему ты меня так злишь? А ты меня так сильно злишь! Ох как я тебя люблю! Ох я хочу тебя целовать! Ох какой ты проклятый тупица я хочу чтобы ты меня взял. Я твоя неужели ты не понимаешь? – вся, вся твоя – дурак ты, Джеки – Ох бедненький Джеки – ох поцелуй же меня – сильнее – спаси меня! Ты мне нужен!