Мэгги Кэссиди

Опрокидывают стул и ведро, а старик даже глазом не моргнет. Вся наша слава неистова в серых буранах хижин и помоек снаружи – наши истории уравновешены посередине невероятным бременем часов сонной жизни, один миг за другим, что матери наши несли на своих ресницах с самого нашего зачатия, от самых своих фартуков и героических событий младенчества. Слава прекрасного Винни покоилась в его глазах, здоровье, воплях. «Если вы, парни, не перестанете шатать этот стол, как вы его все время шатали, я, ч-черт подер-ри, попрошу у Мыша пол-дрёбаного-часа и сгоняю за своими боксерскими перчатками, резинками, набью их шурупами и винтиками и замахнусь от самого пола изо всех сил, всем весом, и поддам себе под зад, если только не вышибу из вас обоих мозги, и вы у меня на полу не окажетесь, как сияющие коровьи жопы, дохлые оба». И мы видели: так он и поступит, если мы не прекратим шатать стол. Скотти не приходилось даже ни о чем говорить вслух – мы замечали блеск убийства у него в мрачных грозовых глазах. Елоза был проблеском ужасной молнии, если вдруг что-то неожиданно случалось, его не было видно, и воздух не раскалывался – учтивые отрицательно-отрицаемые трансдоказательства дрозда – Я же был самодовольным мечтательным бычком, растянувшимся ничком на лавке или потерявшимся в собственных мыслях, пока гонял шары за столом – пожирая глазами свою кока-колу. Греческоватая ярость Джи-Джея была глубоко захоронена в его вежливости, в его юморе и доброте: – в иных Средиземноморьях он бы раскроил сицилийца от макушки до пяток, лишь показав желтки своих глаз.

18

А мой отец тем временем ходил вдоль краснокирпичных стен торгового Лоуэлла, в метель, ища себе работу. Зашел в темную, затхлую типографию – к «Рольфу».

– Послушай, Джим, ну как тут у тебя, я просто хотел спросить, не найдется ли у тебя тут вакансии для хорошего линотиписта с многолетним опытом.

– Эмиль! Господи боже мой, Эмиль!

– Привет, Джим.

– Ты куда запропастился, к чертовой матери? Эй, Чарли, гляди – Эмиль – Чокнутый Эмиль – ты что в Андовере делал, я слыхал.

– А, ну да – работал, игрался-забавлялся, то и это, искал, чем бы заняться – У меня ж по-прежнему жена, знаешь, да двое ребятишек, Джеки уже школу заканчивает, этой зимой легкой атлетикой занялся, бегает – Послушай, я смотрю, старика Когана тут уже нет.

– Нет, он умер прошлым апрелем.

– Да что ты говори-ишь… Ну, черт возьми. Ему ж за семьдесят уже было, да? – оба в смурном удовлетворенном согласии. – М-да, старый добрый Коган – сколько раз я видел, как он эту тележку свою толкал, всё бегом: глянешь на него и думаешь – вот так и может человек всю свою жизнь проработать.

– Это точно, Эмиль. – Какая-то прикидка наскоряк. – На самом деле, Эмиль – (и вот работа уже срастается, поскольку у Рольфа никого из знакомых нет больше во всей Новой Англии, кого бы он себе взял, кроме Эмиля Дулуоза, а на дворе как раз запарка) – в прошлую субботу я в ночь работал на «Теле», они мне звонят часов в шесть уже, постоянный у них заболел и не явился, поэтому я говорю «Ладно» и подъехал к ним, и господи ты боже мой – и свинец плавить пришлось, и столько гранок им отлил, что и в десятитонный грузовик бы не влезли, а закончил аж в шесть часов утра, вся шея занемела и ноги отнялись – всю ночь просидел.

– Я понимаю, Джим – Только на прошлой неделе сам старый пердун ко мне подходит, говорит, поехали спектакль поглядим, а потом у Билла Уилсона в номере партию распишем, а это же все в Лоуренсе, и мы из самого Андовера как погнали – Ох, там много хороших девчонок танцевало, мы понасмотрелись, и так и эдак в этом клубе «Жемчужина», на Холлис-стрит, и пивка попили, и я Биллу говорю: «Мне ж надо этот номер доверстывать еще», – а Билл смотрит на меня, ну вроде как: что ж ты до самой полуночи-то сидел.

А тем временем пацанчик с газетами в руке ждет, пока два старых приятеля – его босс и большой толстый дядька – прекратят трепаться, но они не прекращают.

Эмиль, полчаса спустя, выходит на снег, могуче откашливается, в рот – сигару, и семенит оттуда, что твой Малыш Рут или У. К. Филдз[41], точно так же надувшись, меленькими шажками, но хитренько и жалостно ухмыляясь всем, врубаясь глазами в улицы Лоуэлла.