Мэгги Кэссиди

А еще даже в дом не вошли. Внутри, у шипящего обогревателя, на тахте, мы сделали практически все, что только можно, но я так ни разу и не коснулся ее самых главных точек внимания, драгоценных трепещущих местечек, грудей, влажной звезды ее бедер, даже ног ее – Я избегал их, чтобы сделать ей приятно – Тело ее было как пламя, собранно-мягкое, округлое в мягоньком платьице, юное – твердо-мягкое, сочное – большая ошибка – ее губы сжигали все мое лицо. Мы не знали, где мы, что нам делать. И тьма подгоняла Конкорд в зимней ночи.

– Я так рад, что пришел! – торжествующе сказал я себе. – Если б Па только мог видеть это или чувствовать, вот тогда он бы понял, его бы это не разочаровало – Да и Елоза! – Ма! – Я женюсь на Мэгги, я Ма так об этом и скажу! – Я притянул к себе ее податливую жаждущую талию, косточки ее бедер прямо столкнулись с моими, я стиснул зубы в воспоминании о таком будущем.

– Я в субботу вечером иду в «Рекс», – сказала она, надув в темноте губы, пока я облизывал ее нижнюю губу кончиком своего пальца, затем скинула мою руку на пол с тахты, и неожиданно она уже гладила мой профиль. («Ты похож на вытесанного из камня».)

– Там и увидимся.

– Если б ты был старше.

– Зачем?

– Ты бы лучше знал, что со мной делать.

– Если.

– Нет! Ты не знаешь как. Я слишком тебя люблю. Что толку? Ох черт – я так тебя люблю! но я тебя ненавижу! Ох, иди ж ты домой!! Поцелуй меня! Ложись на меня сверху, раздави меня.

Поцелуи.

– Джеки, я написала тебе сегодня большую записку и порвала ее – в ней слишком много всего.

– Я прочел ту.

– Ту я все-таки отправила – В первой записке я хотела, чтобы ты на мне женился – Я знаю, что ты еще слишком молодой, я тебя прямо из школы уволакиваю, как младенца.

– Ах-х.

– У тебя нет профессии – У тебя впереди карьера.

– Нет нет.

– тормозного кондуктора на железной дороге, будем жить в маленьком домике у самых путей, играть «Клуб 920»[37], рожать малышей – Табуретки на кухне я выкрашу красным – А стены в спальне покрашу в темный-темный зеленый или еще какой – Я буду целовать тебя, чтобы просыпался по утрам.

– Ох, Мэгги, так и я этого хочу! (Мэгги Кэссиди? дико подумал я. Мэгги Кэссиди! Мэгги Кэссиди!)

– Нет! – Шлёп меня по лицу, оттолкнула – злая, надутая, откатилась в сторону, села, снова поправляя платье. – Слышишь меня? Нет!

И я снова валил ее на дно темной тахты, перекручивая все ее платья бретельки ремешки подвязанные мешочки веселья, мы оба задыхались, потели, горели – Шли часы, уже полночь, а день мой еще не окончен – Благоговейно волосы мои спадали ей на глаза.

– О Джек, уже слишком поздно.

– Я не хочу уходить.

– Тебе надо.

– Ах, ладно.

– Я не хочу, чтобы ты уходил – Я люблю, когда ты меня целуешь – Не давай этой Полин Коул тебя у меня украсть. Не строй такие рожи, а то я встану и уйду – Джеки – Я люблю тебя люблю люблю тебя.

Она повторяла это прямо мне в рот – сквозь мои зубы, кусая меня за губу – В ее глазах стояли слезы радости, и на щеках ее; ее теплое тело пахло варевом амброзии в той глубочайшей борьбе, что вели мы, утопая в подушках, блаженстве, безумии, ночи – часы напролет.

– Лучше иди домой, милый – Тебе же завтра в школу – Ты никогда не встанешь.

– Хорошо, Мэгги.

– Скажи, что ты меня любишь, когда проснешься утром, самому себе.

– А как я могу… иначе… сделать…

– Позвони мне завтра вечером – приходи в пятницу.

– Ко.

– То есть в среду! Поцелуй меня! Обними меня! Я люблю тебя, и всегда буду, и никто больше никогда никогда – Я никогда никого так не любила – и никогда больше – ты чертов канук ты.

– Я не могу уйти.

– Иди. И не слушай никого, что бы обо мне ни говорили.

– Никто и не говорит!

– А если скажут…

– А если будут, не стану слушать – Мэгги, этот домик у самых путей, красные табуретки… я… я… не могу – не хочу ничего больше ни с кем больше – никогда – я скажу – я – мы – Ах Мэгги.

И она укладывала мою сломанную голову себе на всеисцеляющие колени, что бились, будто сердце; глаза мои жарко чувствовали успокоение кончиков прохладных пальцев, радость, поглаживание и едва-касание, женскую сладкую потерянную удивленную кусающую себя изнутри загадывающую далеко вперед глубоко земную безумно-речную апрельскую ласку – задумчивая река в ее непостижимых думах весенней поры – Темный поток, обогащенный илистым сердцем – Ирландский, как само торфяное болото, темный, как ночь в Килкенни, колдовской, как эльф, алогубый, как ало-рубиновая заря над Ирландским морем на восточном берегу, каким я видел ее, манящий, как соломенные крыши и зеленый дерн, отчего слезы наворачивались мне на глаза, так самому тоже хотелось стать ирландцем и потеряться, и утонуть в ней навеки – ее братом, мужем, любовником, насильником, владельцем, другом, отцом, сыном, грабителем, целовальщиком, плакальщиком, подкрадывающимся, спящим с нею, чувствующим ее, тормозным кондуктором в красном домике с красными колыбельками и веселой стиркой субботним утром на радостном драном дворе.