Монти медленно и внимательно дочитал излияния Блейза до конца и поднял глаза. В первую же секунду, как только Харриет вошла, он понял, что она на грани истерики, а сейчас разглядел следы слез. И все-таки она не производила впечатления женщины, обезумевшей от горя.
– Ну, что ты обо всем этом думаешь? – спросила Харриет.
Она задала ему этот вопрос совершенно спокойным тоном, и Монти вдруг ощутил, что между ними существует некое подобие близости; от этого ему сразу стало гораздо легче. Пожалуй, в качестве успокоительного горести Харриет действовали на него гораздо эффективнее, чем мировые катаклизмы из телевизионных новостей.
– Это все серьезно? – осторожно спросил Монти.
– Разумеется, серьезно.
– Я хочу сказать, он не прибежит через день-другой обратно к тебе? Мол, прости, вот, решил вернуться. Я что-то сомневаюсь, что он долго без тебя протянет.
– Не прибежит, ему сейчас некогда. У них опять любовь. И ему надо вешать занавески в новой квартире.
Монти изумленно смотрел в ее строгое, сдержанное лицо – и не узнавал его. Интересно, сколько еще сюрпризов намерена преподнести ему эта замечательная женщина? Перед ним стояла как будто не сама Харриет, а ее дальняя родственница: черты те же, но выражение лица совсем другое, незнакомое.
– Он сейчас рад-радехонек, – сказала Харриет. – Все, отделался наконец. Скинул с себя тяжкое бремя. Теперь полная свобода.
– Но он же говорил, что уже не любит ее.
– Врал. Или заблуждался. А может, она просто заставила его выбирать. В общем, не важно – главное, что это в конце концов случилось. Он выбрал.
Глядя на эту новую Харриет, осунувшуюся и прекрасную, Монти поймал себя на том, что уже не пытается искать в ее горе утешение для себя. Переменив тон, он спросил:
– Что собираешься делать?
– Не знаю пока, – сказала Харриет.
– Не хочешь съездить в Патни? Возможно, они еще там.
– Я думала об этом, – сказала Харриет. – Письмо пришло примерно час назад, и мне как-то сразу подумалось: взять бы сейчас такси, поехать туда и устроить им… ну, что-нибудь устроить. А потом я решила – зачем? Все стало как-то… безразлично.
Да, это видно, подумал Монти. Знала бы ты, как это безразличие тебе идет.
– Ну, это ненадолго, – сказал он. – Ты просто еще не совсем понимаешь, что произошло. Потом поймешь. Когда начнется отдача.
– Знаю. Но я уже могу думать. И успела кое-что для себя решить.
– И что ты решила?
– Это письмо, – сказала Харриет, – просто мерзость. Оно написано злым, безнравственным человеком.
– В этой безнравственности нет ничего нового, – сказал Монти. – Он, может, и сам хотел бы из нее выпутаться, да никак. А насчет справедливости – согласись, в его рассуждениях есть здравое зерно.
– Возможно. Но все-таки от безнравственности люди меняются. И я тоже… Монти, ты не нальешь мне немного виски?
Монти сходил за бутылкой и стаканами, налил Харриет и себе. От первого глотка она слегка содрогнулась, но взяла себя в руки.
– И как же меняешься ты? – спросил Монти.
– Я не собираюсь «справляться», как он выразился, с Худ-хаусом, – сказала Харриет. – Он думает, что он как бы вышел на минутку, а мы с Дэвидом должны сидеть дома и покорно ждать, когда ему вздумается почтить нас своим посещением? Этому не бывать. Я ни минуты не буду больше смотреть за этим домом. Отопление я уже отключила. Все, с Худ-хаусом покончено.
«Ах какая ты умница!» – подумал Монти. Вслух сказал:
– Не стоит так спешить, Харриет. Может, завтра утром Блейз еще приползет на коленях, будет проситься обратно.
– Пусть себе приползает, хоть сейчас. Дома уже никого не будет.
– Как – никого? Куда же ты собралась на ночь глядя?
– Сюда.
– Сюда? То есть в Локеттс?