Механика небесной и земной любви

– Ты Сэнди имеешь в виду? Конечно было.

– И когда? Раньше, до того как мы поженились?

– Ах, какая разница? Нет, позже. Он так меня домогался. Теперь-то какая разница, что когда было? Теперь уже все равно. Ты что, собрался писать историю моей жизни? Да, это было бы нечто! Самому тебе такого сроду не выдумать. Вот, у тебя уже опять это лицо, которое я так ненавижу. Ненавижу, ненавижу, ненавижу тебя. Помнишь тот раз, когда я ездила в Брюссель к Мадлен, на ее выставку скульптуры? Я была тогда с Сэнди. Мы с ним провели несколько дней в Остенде. Там было так скучно.

– К Мадлен ты ездила дважды, второй раз через год.

– Зачем ты меня допрашиваешь, зачем даже сейчас меня мучаешь?

– Это ты меня мучаешь.

– Просто мне тошно сейчас врать. Это вранье так мне осточертело, я все время путалась, все время завиралась.

– Ты ездила к Мадлен дважды.

– Да, кто же у меня был во второй раз? Кажется, Эдгар.

– Эдгар?

– Ну уж про нас с Эдгаром ты точно знал.

– До того, как мы с тобой поженились?

– И после тоже. От Эдгара невозможно было отделаться. Даже если никого больше не было, Эдгар всегда оказывался под рукой – такой преданный.

– И ты ездила в Остенде с Эдгаром.

– Нет-нет, с ним мы ездили в Амстердам, на поезде. А Мадлен из Брюсселя посылала тебе мои открытки. Только один раз я ошиблась – так смешно получилось. Написала в открытке, что ездила в Брюгге, а потом ты спрашиваешь меня: «Как тебе понравился Брюгге?» – а я отвечаю, что никогда там не была. Ты так на меня посмотрел, будто сейчас убьешь.

– Если бы ты не врала мне без конца!

– Mais naturellement[26]. Что еще прикажешь делать женщине при таком муже?

– Не надо было за меня выходить.

– Это ты превратил мое замужество в тюрьму. Ты отравил всю мою жизнь своим инквизиторским взглядом, своим бесконечным «было – не было». On se croirait chez le juge d’instruction[27]. Я не помню с тобой ни минуты радости, никогда, – зато с другими мне было каждый раз так хорошо и свободно. А потом приходилось возвращаться к тебе. К тюремщику, к палачу. И ни минуты радости – все эти годы.

– У меня тоже не было ни минуты радости…

– Выключи, – попросил Эдгар.

Монти выключил магнитофон и сел, как раньше, наклонясь вперед и обхватив голову руками.

– Все это ложь, конечно, насчет меня.

Эдгар проговорил эти слова спокойным, ровным голосом, но сипел теперь еще сильнее – почти задыхался.

– Я так и думал, – сказал Монти.

Дотянувшись до отставленного в сторону стакана, он разболтал в нем остатки виски и допил до дна.

– Ты мне веришь? Я никогда не был с Софи в Амстердаме. Я никогда не спал с ней. Ни после того, как вы поженились. Ни до. Да, я писал ей, когда она уже была твоей женой. Но мы с ней, кажется, даже ни разу не оставались наедине. Иногда заезжал на чай. И один раз мы с ней обедали, когда вы с Ричардом были в Нью-Йорке… Я писал тебе об этом в письме. Мы поехали в ресторан и…

– Да, да. Ты даже писал мне, что вы заказывали. Это не важно.

– Ты веришь мне?

– Да, конечно.

– Зачем ты поставил мне эту пленку?

– Хотел услышать, как ты скажешь, что это неправда. Если все неправда с тобой, то и с остальными наверняка все ложь. Когда она умерла, мне сначала казалось, что я должен их всех разыскать и поговорить с ними. Их были десятки… ну, не меньше десятка. Не в том смысле, что я собирался их всех перестрелять, – нет. Просто хотелось услышать, что они скажут. Прийти к ним, дать им понять, что я все знаю; хоть этим их задеть. А потом я решил, что это бессмысленно.

– Я рад, что ты так решил, – тихо сказал Эдгар.

– Конечно, у нее были любовники. Но я никогда не знал, сколько и кто именно. Может быть, те, кого она называла, служили лишь прикрытием для настоящих, о которых я даже никогда не слышал.

– Когда ты это записывал? Я хотел спросить, за сколько до…

– До ее смерти? Дня за три. Это был типичный разговор. Каждый день – неделями, месяцами – у нас повторялось одно и то же… до самого конца. Вот мне и захотелось увековечить сцену умирания.

– Не надо было этого делать, – сказал Эдгар.

– Записывать? Да, конечно.

– И не надо было хранить эту запись.

– Да.

Монти перемотал пленку, снял бобину, подошел к камину, пошевелил огонь и бросил бобину на тлеющие угли. Пленка зашипела и начала чернеть.

– Я иду спать, – сообщил он. – Спокойной ночи. И забудь про Бэнкхерст, выкинь из головы. Ты прав на мой счет.

– Подожди, – сказал Эдгар. – Сядь. Пожалуйста. Сядь.

Монти придвинул стул к камину, сел и стал смотреть в огонь. Пленка занялась уже целиком.

– Скажи, Монти, тебе это что-нибудь дало?

– Дало – что? Ах да, что я поставил тебе эту пленку? Нет, не думаю.

– Так все дело в этом? Ты мучаешься из-за любовников Софи? Не надо. Пойми, она умерла.

– Ты считаешь, теперь я обязан ее простить? Видишь ли, «простить» – не совсем то слово.

– Дело не в словах. Ты должен отпустить ее.

– Не пережившему тяжелой утраты не дано понять пережившего.