Меланхолия

Лявон взял эту руку и присмотрелся, до чего же старательно была она когда-то вырезана набожной рукой крепостного человека.

Тронул скамейку, и ножка упала на пол. Все здесь было заброшено и убого.

И Лявон с какой-то злой радостью — такая радость часто бывает у ребенка, когда он, поплакав и постоная после обиды, представит себе, как после его смерти все по нем будут рыдать,— подумал: «Пусть не сбылись преж­ние мечты о высокой культуре края, о кладбище с каменной стеной, с подстриженными деревьями, цветами, памятника­ми, с чистыми, посыпанными песком дорожками.

Пусть себе. Ведь ничего не сбылось. Все останется так, как и сотни лет назад. Поваленные кресты, изрытые свиньями могилы».

И он здесь ляжет со всеми. И его могилу изроет свинья, а крест повалит.

Еще раз обвел глазами бедное, родное кладбище.

— Спите, родные! И ждите меня к себе...

Перепрыгнул канаву и межой направился к большаку.

***

Далеко-далеко на горизонте, у самого леса, синел то ли дым, то ли туман.

Кое-где уже стлалась белая паутина. На пробороненной полоске жита подсохли комья земли. А на соседней полоске, если хорошо присмотреться, уже вылезли крохотные красные ростки — озимь.

Когда Лявон уже подходил к большаку, со стороны леса заклубилось облако пыли — ехали паны на паре рыса­ков. Слетели с горы на гать, затарахтели по гати, по хворо­сту, сухим льняным стеблям и забарабанили по мосту.

— Вот они, хозяева края, будь они прокляты! — с горе­чью подумал Лявон,— живут, спрятавшись в своих гнездах, а что вокруг этих гнезд? Словно только что проложенные, грязные, узенькие дорожки, кое-где пошире, обсаженные по приказу царицы-немки березами; гати, вырубки, болота; куча хат, как куча навоза; верст через десять — убогая мужицкая церквушка или костел — и все, и все наследство, которое получил край от хозяйствования их родителей, дедов и прадедов. А это же их родной край! И как им только не стыдно жить в таком краю!

Фаэтон легко прокатил мимо Лявона. Пани, что была помоложе, вся в черном, мельком глянула на него печаль­ными нежными глазами. А пани постарше, под черной вуалью, даже голову не повернула.

Какой-то трагичностью и вместе с тем затхлостью по­веяло от них на Лявона.

И вдруг возник у него клубок самых противоречивых и сложных чувств: и презрение к панам, и обида за свой край и народ, и жалость к самому себе...

Стало не по себе от мысли, что он, которого темная, угнетенная крестьянская община первым выдвинула ближе к свободе и к науке, к руководству и борьбе, что он ходит здесь как неприкаянный, ропщет, тоскует и думает о смерти.

«На кого же я ропщу и кто мне что должен? — с болезненной определенностью мелькнула мысль.— Что со мной произошло, откуда у меня эта болезнь? А может, это нездоровая наследственность? Но вроде бы в моем роду все были здоровы, умели бороться с тяготами жизни и жили подолгу. Почему же без всякой причины мне так тяжело и так тоскливо, что когда-нибудь в лихую годину я действительно могу и руки на себя наложить.

Фу, мерзость!.. Прочь, в конце концов, эти мысли! Разве я жил? Разве я боролся? Разве я искал новые пути, если те, которыми шел до этого, не вели к цели? Зачем я сюда приехал? Для того ли, чтобы наводить на всех тоску своим тяжелым настроением? Почему я такой нерв­ный, злой, надутый, неласковый? Почему распускаю себя? И в этом вся моя «ученость» и вся моя «интеллигент­ность»?.. Фу!»

Лявон невольно покраснел.

«Люди идут за народ на смерть, сидят в тюрьмах, страдают в Сибири, всеми силами пытаются разрушить гнет, который придавил нас. А я? Что я делаю? Чем я, если посмотреть на меня со стороны, чем я лучше этих помещиц, проехавших мимо меня, мрачных, черных, надутых?»

Жалость и досада разлились в душе.

«Неврастеник я несчастный...» — прошептал Лявон, и слезы брызнули у него из глаз.

Лявон прибавил шаг и почувствовал, что появляется бодрость и решительность, желание жить и бороться.

«Дедуня мой родной! Я еще отомщу за тебя, за все твое горе, муки. Зубами буду грызть тот гнет, который душил тебя! Край мой родимый! Мы, твои верные сыновья, еще перестроим тебя! Не будешь ты таким печальным и убогим!»

И шел все быстрее и быстрее, нашептывая сам себе слова радости и утешения; он сразу почувствовал себя сильным и мужественным, ему хотелось лететь...

Решил взяться за крестьянский труд, работать до пота, беседовать с людьми, рассказывать им об освобождении и лучшей жизни, просвещать их... Затем, отдохнув немного у отца, снова отправиться на свою прежнюю работу, а даль­ше видно будет что и как...

КОЛОНИИ

I

Стояла уже черная грязная осень, когда землемеры, патрон и апликант*, все еще отводили участки под хутора, или, по-здешнему, колонии, в глухих местах на западе Белоруссии.

Апликант, разумеется, старался нарезать участки до наступления зимы и поскорее сбежать из этой глухой шляхетской околицы в город на зимовку.

Патрон же небрежно медлил и оттягивал дележку земли до снега...