Меланхолия

Поговаривали, что в одном из этих прудов спрятаны деньги и заклятое машинное дерево... Кусочки этого дерева, темные и твердые, иногда находили в лощине, ко­гда мальчишки, засучив штанины, лезли в трясину за ли­лиями.

Утверждали, что в купальскую ночь и осенью в ряби­новую ночь, а также и в другие страшные ночи, появляется тут какой-то странный свет, баран без головы, черная со­бачка и черт знает что еще...

С тихой улыбкой вспомнил Лявон, что ведь когда-то ве­рил этим мистическим ужасам... Давным-давно все это прошло и уже позабылось!

Милые, дорогие дни детства! Сколько страху пережил у моста, один возвращаясь вечерами из школы, сколько раз учитель задерживал до глухой темноты за разные шалости! Мост — кладбище — два перехода, где Лявон боялся даже посмотреть в сторону, хотя глянуть очень тянуло.

Так познавал он в детстве окружающий мир.

***

Ступил на мостик, сложенный из кругляков, не­ровных и кое-как сколоченных. На нем остались следы панского самоката: широкая полоска елочкой от колеса. В дождливые дни, а тем более весной и осенью, машина здесь, на плотине, часто застревала, и тогда мужики несли из деревенских хат веревки и вожжи, зацепляли ее и со смехом и гиканьем вытаскивали на сухое, как бурлаки баржу.

За помощь пан давал рубль.

А плотина и мост так и вековали непоправленными и непроезжими.

Вокруг все было очень красиво, как и всегда в конце лета, хотя слишком уж тихо и пусто, даже как-то печально. По левую сторону, назад, простиралось до самого леса го­лое поле, уже выбитое после жатвы стадом, полосатое от узеньких наделов и бурых меж и такое грустное. По ту сторону большака, только вперед, тянулось поле сжатых яровых.

Кое-где еще стояли бабки овсяных снопов. На одной полоске видны были бабки и копны. По большаку кто-то тарахтел на телеге с жердью, съехал на широкую межу и подкатил к той полоске; не распрягая лошади, задер­живался возле бабок, сразу брал в обе руки за колосья не­сколько коротких снопов и клал на телегу. А чуть дальше, среди золотистого поля, выделялся зеленый горох и участок с пожелтевшей картофельной ботвой.

Быстро пустеет яровое поле и станет, как и то, житное.

Лявон пошел лощиной, возле речушки, вдоль засеянной ржи. На душе было тошно, и, наверное, потому три березки у дороги, первые на пути, показались какими-то удивительно одинокими, хотя и шумливыми, как и прежде в детстве, но вроде бы не такими красивыми и даже невзрачными...

***

Край житного поля загибался дугой, и за поворотом Лявон увидел паренька и девочку с граблями. Они подгребали с лощины на пашню комья земли и разбивали их тыльной стороной грабель, потом старательно разрав­нивали.

Паренька Лявон не знал, а девчину видел когда-то, когда была она маленькая, и уже забыл, как звать. Заметно подросли все за то время, пока он скитался по чужим краям... И теперь ему было странно увидеть уже невестой, а может, и замужней женщиной, ту маленькую девочку, которая ко­гда-то бегала босой, в домотканой юбочке, крест-накрест подвязанной тесемками на плечиках,— именно такой осталась она в памяти.

Когда Лявон подошел, паренек, придерживая одной ру­кой грабли, другой привычным движением подтянул штаны и пристально из-под шапки посмотрел на него. Жупанок был расстегнут; чистое детское личико и кончик круглого носика чуть-чуть покраснели.

Девчина хотела показать, что никого не замечает, и про­должала старательно подгребать комки. Пестрый платочек, серая домашняя, перетянутая пояском, полусвитка, домо­тканая старенькая юбочка и лапти. В ее одежде была своя, самобытная прелесть, и тем не менее Лявону хотелось бы увидеть девчину в той же юбочке, но только красивее сшитой... ну, и в платочке поновее, и в ботиночках.., Но тогда уже ничего не останется от прежней красы.

Так рассуждал Лявон, когда подходил к ним.

— Здравствуйте! — сказал он им, желая сказать таким тоном, каким обычно здоровался в деревне прежде, до того, как поездил по свету.

— Здравствуйте...— с переливами, протяжно ответила девчина, даже не повернув головы.

Широкие щеки, широкий нос, черные брови.

— Дяденька! Дайте мне спичку,— попросил паренек.

— Зачем она тебе? — поинтересовался Лявон.

— Пойду в лес — костер разожгу.

Лявон понял его желание и полез в карман. Какай любота пойти на подсеку и среди поросли, у пня, собрать щепок, сложить их и поджечь. Затем набросать сверху хвороста и, когда огонь пробьется наверх и желтыми язы­ками начнет лизать сухие сучья — лечь тут же, греться, смотреть, как огонь полыхает, лижет веточки, дымит и ясне­ет; думать об осени, тихих темных вечерах и долгих чер­ных ночах, вспоминать прошедшие годы. И Лявон охотно дал пареньку несколько спичек, потому что уловил родной дух... Оба они, и Лявон и мальчик, были сыновья народа, душа которого за долгую историю и жизнь на болотных и лесных просторах стала похожей на костер, тихо горя­щий среди пустой, заброшенной вырубки, в тихом осеннем сумраке... Так думалось Лявону.

— Не давайте ему: в карты проиграет,— сказала дев­чина, мельком взглянув на Лявона и торопливо поправив платочек.