Мелкий принц

В напряженных обстоятельствах ум Сажина ускорялся по экспоненте. Это свойство не раз спасало ему жизнь и карьеру. Он узнал ее и даже успел разочароваться в судьбе, которая так грубо свела его с этой женщиной в шуйской гостинице, как положено только в цветистых рассказах. Ему живо представился бывший дом и старый быт, бесчисленные спальни, та сладкая эпоха женского послушания. Податливого дружочка он отправлял к своим родителям в «Уездное» на целое лето, сколько она ни капризничала. Дружочек была в положении, а семейный врач настаивал на воздухе, луговом ветерке и дарах грядки. Роскошь и широкую душу в те годы не прятали. Скорее наоборот. Положением и благосостоянием хвастали. У каждого сажинского соседа водилась прислуга, и помощник следователя завел себе кухарку, по наставлению все того же врача. У Сажина обнаружились первые признаки желчекаменной болезни, и ужинать ему было предписано дома и строго до девяти. Будущая спальня дочери до осени стала людской, и поселилась в ней молодая южанка с грубой бронзовой кожей и выгоревшим пушком на руках. Сажин трусливо кружил, иногда отпуская шуточку-другую, а она отвечала на милом птичьем языке, на волжском наречии, с протяжным «о». От этих «о» и этого широкоротого смеха Сажин трепетал и чувствовал колющее счастье в животе. Терпение кончилось к середине лета. Было липкое июльское утро. Солнце било во все окна. Он шел в кухню, еще очень молодой и выспавшийся, а она терла губкой плиту, пела вслух и не слышала его. Он вдруг остановился и замер, как замирает в траве большая кошка. На внутреннем сгибе ее колена появились ровные, будто размеченные циркулем синяки. Еще вчера их не было. Четыре. Сажин понял, что смотрел на след чужих пальцев, чужой мужской руки. И ноющая тяга положить свою руку на чужое повалила стыд и совесть на лопатки. Сажин настоящий, старый и осторожный похолодел, только что вспомнив то безвольное, песье влечение. Он посмотрел из-подо лба на посетителя и перемотал память до финальной сцены, до расставания.

Осень в тот год началась в середине августа. Они с Сажиным под руку вышли из универмага, она была в новом пальто, они гуляли, как ей казалось, бесцельно. Он обнимал ее за плечи и что-то неторопливо рассказывал, и ей, девочке, думалось, что прохожие видят в них влюбленных. А у вестибюля станции «Кропоткинская» он вдруг поцеловал ее в щеку, потрепал по-отечески по волосам и без какого бы то ни было стеснения вложил в руку конверт. На будущий день возвращалась дружочек. Высшей точкой того романа, того последнего совместного дня, вспомнилось Сажину, была одинокая дорога домой. Девочку безвозвратно утащило в метро. Ее слез простыл след. Их унесло по красной ветке. Он шел в счастливый пустой дом в обход, через бульвар, намеренно растягивая удовольствие молчаливой прогулки. Он шел размашисто, не огибая лужи, с самодовольной улыбкой, захватившей его остроносое лицо. Эта малая гадость, которую он только что в себе обнаружил, рвалась из него смехом. Больше таким бессовестным и легким он не чувствовал себя никогда.

– Вы правда не узнаете меня, Яков Михайлович? Я не поверила себе, когда услышала ваш голос. Вы крикнули: «Кофе», – и я остолбенела. Это же не просто так, что прислали именно вас.

Один только звук собственного отчества заставил Сажина изображать недоумение хлеще любого из его когда-либо допрошенных подследственных. Домогательство! Домработница! Адюльтер! Все статьи, по которым он сам так рьяно карал мужичье. Этих людоедов. Этих врагов Натальи Ольговны. Этих подлых ретроградов. Цепных псов патриархата. Прихвостней похоти. Он смотрел во все глаза на свою бывшую прислугу и видел только часть вторую, пункт третий и положение об обезоруживании агрессивного пола. И списки… Длинные, как свитки, списки, подписанные им самим.

– Меня и правда так звали, – ласково выговорил Сажин, – но откуда вам известно?

Он был настолько убедителен, что ночная гостья замешкалась и, списав его забывчивость на возраст и занятость, перешла к главному. К тому, чего так от нее хотел Сажин.

– Это я. Я писала в Москву. В прокуратуру, в Кремль, лично Наталье Ольговне… Наша Ида, она только делает вид, что служит женскому роду. Вы понимаете? Я вам больше скажу, у меня есть свидетель. Она работает в ее доме. Мужчины ходят к ней в спальню ежедневно! И это они ее зовут. Сами! Понимаете вы?

Она взяла паузу – удостовериться, что следователь поражен, – и осталась довольна. Сажин учтиво пригласил ее сесть, а сам с заложенными за спину руками принялся ходить по комнате. Морщины, собравшиеся на лбу, и поднятые брови свидетельствовали об изумлении, а ритмичное кивание – о сочувствии.

– Я займусь. Я обязательно займусь. Раз такое дело…

Следователь бормотал достаточно громко, чтобы быть услышанным.

– Я бы никогда не донесла на вас, – выпалила она, и Сажин замер, повернутый к ней сгорбленной спиной.

– Вы хоть и обижали меня, но детей вы бы не обокрали. Вы не плохой. Я знаю. Знаю, что любите матчизну. Хоть и ошибались.