Мелкий принц

Сажин развернулся, не окончив путь до окна, и с середины комнаты в два исполинских шага очутился перед лицом свидетеля. Несколько страшных мгновений она была в замешательстве от его неожиданной близости.

– Люблю, – искренне прошептал он, – люблю. Вы только успокойтесь.

Он взял со стола бумагу, ручку и звучно поцеловал плечо бюста.

– Запишите! Запишите, пожалуйста, все. Это знак. Знак, что мы встретились, спустя целую жизнь.

Свидетель писала, ни на что не отвлекаясь, до первого света. А Сажин снова ходил, неожиданно часто курил и все лепетал о раскаянье, о знаках и неисповедимости.

Ночь принесла в Шуйск первые заморозки, что обнаружилось только днем. Сажин стоял под указателем «О. Рюминское» в то же самое время, что и вчера. Он то стучал мыском по замерзшей луже, то пружинил на посеребренной траве. Борщевик, до недавнего времени сгорбленный и бесцветный, стоял теперь гордым царевичем и своим телом, покрытым изморозью, отражал солнце во все стороны. Водитель крошил гостиничный хлеб для вчерашнего поползня. «Вдруг вернется», – надеялся Сажин.

Оледенелый грунт сообщил о второй машине издалека. «Как хорошо затихает мир в мороз», – думал следователь. Бок не болел. Голова не кружилась. Сажин чувствовал себя неожиданно неплохо после беспокойной ночи. Паша опустил окно и поднял сначала портфель. По напряженной шее секретаря и по тому, как дрожит его кисть, Сажин понял – тяжелый, и одобрительно кивнул. Секретарь опустил чемодан и поднял папку с делом. Из-под черной кожи проступала прямоугольная грыжа. Сажин еще раз кивнул, но сдержаннее, как англичанин.

– Передал? – спросил уполномоченный.

– Передал, – ответил Паша.

– И про прислугу в доме?

– И про прислугу.

– Когда вернешься с проверкой, Паша… Ну, скажем, в декабре, первым делом проверишь, что их нет. Ни той, ни этой. Проверишь стройку. И…

– И кладбище, – закончил за руководителем Паша.

Сажин помолчал и махнул рукой в сторону Москвы. Проводив машину взглядом, он извлек из кармана показания и поджег их. Он курил свою последнюю сигарету, так он себе пообещал только что, пока грехи Иды Ириновны прогорали в прах. Затем он расположился на заднем сиденье, откинул голову, прикрыл глаза и решил не думать в дороге ни о чем плохом, только о дружочке.

Упражнение

К обеду дождь перестал. В черных лужах на разбитой дороге блестело солнце. Редкие капли разбивались о крышу. Умытая сирень лезла в окно.

Под потолком кружила муха. Крыжовник, напудренный сахаром, поманил ее, и жужжание прервалось. Она опустилась на блюдце и злодейски потерла лапки.

Широкий нос Алевтины Павловны, с множеством закупоренных пор, походил на неспелую еще клубнику. Он-то и выбился из-под шерстяного платка, обнажился и соблазнил комара. Сам укус не нарушил бы предобеденной дремоты, но его нытье…

– Ах ты, боже мой! – присела растревоженная Алевтина Павловна. Комар сделался алым пятном на шершавых обоях. Эхо шлепка разошлось по коридору, прозвенев и в прочих спальнях. Удивленная кошка подняла голову, огляделась, поморгала и воротилась в сон.

В дверях топтался мужик и без толку таращился в пол.

– Ох, – думал он про свой дырявый сапог.

– А? Степан, – Алевтина Павловна последовательно возвращалась в этот день. В его события и поручения. – Принес? За чем посылала.

– Принес, Алевтина Павловна, как не принесть. Час как из лавки. Вот жду. Не бужу.

Старый слуга не знал, чем занять руки, а держать их в карманах было бы немыслимо, и он целился из указательного пальца в указательный палец и медленно сводил их, чтобы состыковать не глядя.

– Ну! Оставь и ступай.

Степан крякнул на радостях – про сдачу-то не спросила, видать, выспалась – и спешно вышел, пятясь.

Хозяйка взяла тетрадь, провела расчесанным носом по свежим листам и встряхнула запечатанный пузырь чернил. Из сердечных недр, как писала она в повести, изнутри, волнами бежал трепет. Письменные принадлежности были дорогими и славными. Они важные составляющие ее увлечения, ее «Экзерсиса» – предполагаемое название, выведенное в заголовке, украшенное вензелями и дважды подчеркнутое. Дорогое перо – залог удачи.

Не поправляя мятых волос, Алевтина Павловна перебралась с кровати в кресло и позвонила в колокольчик, окончательно разбудив и расстроив кошку. Та выбежала, а помещица, не оборачиваясь на подоспевшую девочку, велела чаю.

– Где же, где же, – разбирала записи, оставленные ночью. – Вот! Благожелательно – а как же еще – мигали звезды!

– Не то… – ворчала Алевтина Павловна и перелистывала записи. Начать следовало только с последней точки. Очередной ритуал, кормящий муз.

– Кити подперла кулачками подбородок и поджала губы – так, в представлении сочинителя, героиня капризничала. По замыслу, обиды были Кити к лицу. Она вдруг становилась желанной, как штрудель в пост. Но выходило путано – ведь от волнения вздымалась грудь, хотя в первых главах Кити обладала мальчишеской фигурой и балетной выправкой – что бы это ни значило. Видимо, к середине романа располнела, как ее автор.