Мелкий принц

– Нет, ну что за лето, – пожаловалась про себя Алевтина Павловна и улеглась думать о Генрихе. Генрих не был выдуман с нуля. Если стереть с него бесчисленные надменные ухмылки, отмыть от коварства и интриг, то из-под пудры петербургского повесы пробивался Егор. Бывший стряпчий, которого уже совсем захворавший отец Алевтины Павловны нанял управляющим. Хозяина хоронили уже вместе. Можно было не таиться. Как и Генрих, он был худощав, только жилист, а не субтилен. У него не было блистательной улыбки, за отсутствием четвертого зуба в верхнем ряду. Оперу, в отличие от Генриха, он не любил и отродясь в ней не был. А вот под гитару пел довольно сносно. Тем паче после водки. Он был открытым и голосистым и с легкостью добывал из Алевтины Павловны слезу-другую, когда тянул простые цыганские рифмы. Возможно, любовь Алевтины Павловны и окрепла бы со временем и даже сделалась бы запротоколированной. Не будем забывать про дом, огород и лавку. Но злой рок подстерег, как разбойник. Егор в тот вечер около десяти лет назад должен был отвезти в уезд мед и груши, но охромела лошадь. Войдя с малой двери, он обнаружил румяную Алевтину Павловну и растерянного Степана со всколоченным мокрым затылком. Степан не сумел соврать глазами и принял виноватый вид – уставился в пол и замер гимназистом.

Влечение Егора выдохлось и так, и держался он за Алевтину Павловну, как служащий за место. Револьвера у него не было, да и зачем. Он выговорил: «Ясно», и вышел из жизни Алевтины Павловны. Поселился, правда, недалеко, через две улицы, у новой сердечной. Слышала потом Алевтина Павловна, что он все так же бережлив. Стареет, как все, и все в том же жилете. Увидела недавно в окно. Егор шел, не оглядываясь. Немного прихрамывая.

– Ох. Все так же, поди, гладит рубашку перед тем, как повесить в шкап. Такой пуговицу не рвет, – вздохнула Алевтина Павловна. Такой нет, а вот Генрих… Не счесть, сколько одежды перепортил, а ведь еще три главы впереди, не меньше.

Все, что осталось от Егора (он присылал потом за вещами) – папиросная гильза с высохшей каплей крови с обветренной губы.

– О, эти губы, – затрепетала Кити.

Алевтина Павловна встала и записала предложение – так оно не забудется и не потонет в прочих обычных словах.

– Степан! Степан!

В спальню вошел заспанный старичок. В дрожащих руках скулил куцый мопс.

– Ох уж это беспощадное время, – посмотрела на него хозяйка.

Забывчивый, рассеянный. Разжалованный годами из мужика в старцы. Резкий запах, который она запомнила девочкой, стал кислым. Уже лет семь не заглядывается, или восемь…

– Думала свечи зажечь. Да пойдем лучше в столовую. Там зажжем.

– Наливки, Алевтина Павловна?

– Почему и нет? – засмеялась впервые за день Алевтина Павловна.

А он тем временем кончался (нет, не догорал). Дождь прибил пыль. Ветер разнес облака. Звезды мигали обыкновенно. Сейчас они выпьют немного, и еще разок. Степан по желанию Алевтины Павловны заведет патефон. Единственную пластинку, сколотую у края, он поставит, как всегда, только с третьей мелодии. Алевтина Павловна раздобрится и позвонит девчонке. Та принесет тарелку с молоком для щенка.

В спальне осталась Кити. На открытой странице новой тетради. Никто не узнает, что с ней станется. И не потому, как сетует Алевтина Павловна, что пишущих стало вдвое более читающих, а потому, что автор так и не полюбил ее так, как любят живого. Искренней, а где-то и постыдной любовью. Будь на месте Кити самовар или калач – спутники Алевтины Павловны, мы бы узнали много нового, незамеченного прежде в простом и привычном. Столько наблюдений! Но о самоварах повествовать не принято. Вот о Генрихах – да.

Лесной Городок

У меня было две бабушки. Одна обыкновенная. У нее были гуси и печка. Мы с родителями часто к ней ездили. Была и другая, молодая бабушка. У нее была библиотека, бар и проигрыватель с пластинками. Это была единственная бабушка из двух, которая не сажала картошку, и у которой не было мужа. Просто так не было, а не по каким-то трагическим обстоятельствам.

Мы ехали в подмосковной электричке летом, в жару. Юго-западное направление. Интеллигентная ветка, как говорили в нашем дворе в восьмидесятые годы. Была многолюдная пятница. Бабушке пятьдесят лет. Мне семь. Мы сидели друг напротив друга. Я болтал ногами, так как они не касались пола и затекали. Людей видимо-невидимо, и из их частных разговоров собирался как будто пчелиный гул. Был мужик с огромным рюкзаком. Больше, чем он сам. Еще женщина, она стояла в обнимку с рассадой. Кажется, это она сказала: «Вот тут недавно, в лесном городке, мальчишку задавили. Родители ему такую штуку привезли, из-за бугра: музыка на уши надевается. Он поезд-то и не услышал».

Мне очень хотелось поговорить, неважно, о чем.

– Ба, а ты мама папы или мамы?

– Обоих.

– Так не бывает. – Я смеюсь над ее наигранной серьезностью.

– Ты свою маму видел?

– Каждый день вижу.

– Бедный мальчик. Конечно же, я мама твоего папы. И ты это прекрасно знаешь.