Мелкий принц

Какое же еще детство могла приписать героине автор, как не свое? Придумывать другое? Нет, лучше напомадить и причесать собственное. Только вот сито прекрасного не оставило всего того настоящего, достойного чужого времени. Какая такая грусть в людных залах и первый укол отчужденности? Ведь не было этого. Был хохот, пенье, снегириный румянец, ледяная гора, медовые блины и мужицкие шуточки. Почему Кити не помнит, как редкие тополя торчали из снега, как волосы из плешивой головы? А у основания стволов, у луковиц, сидели бурые дворняги с хмурыми мордами и густым паром из пасти. А летом? Почему ты забыла лесную землянику, нанизанную на травинку? Ведь не было у тебя соломенной шляпы с черной лентой, реющей на ветру. И пароходы ты не провожала, и не видела море. А ездила с соседской девочкой к ее тетке в высокий дом над Волгой. Той самой, которую на именины не позовешь.

Случалось, причем часто, что Алевтина Павловна подолгу не могла подобрать нужного прилагательного. Желания Кити бисером рассыпались по темным углам души. Но какие желания? И пускай бисером рассыпаются разве что прыщи на подростковой рожице, сейчас ее волнуют желания. «Потаенные», – записала автор и замерла. Зачеркнула и написала снова. Не то. Нарратив спотыкался, и текст уступал поперечным мыслям. Независимая рука выводила виньетки.

– Давно не попадался на глаза соусник. Ведь не медный. Неужто Степан, собака, снес… Да и солонку-лебедя вроде как не заметила вчера на столе…

– Степан!

За перегородкой заорала кошка… Видать, на хвост наступил. Плетется.

– Что это, Степан, занавеска моя неопрятна? Все качается. Мешает.

Степан посмотрел на послушную занавеску. Окна еще при Павле Семеновиче ставили. Покосилась, правда, рама, но все не то что сейчас – ни одной щели. Не поддувает. Степан вспомнил себя маленьким, еще при старом хозяине, и затосковал, просто так, на ровном месте, как часто без повода, спонтанно тоскует русский человек.

– Ты вот что… сними с салфетки кольцо. Ни к чему оно там. И приладь сюда. На штору.

Степан побрел в кухню и уже скоро загремел приборами, этого было достаточно.

– Степан! Оставь!

Серебро дома, значит, и соусник найдется, – успокоилась Алевтина Павловна. Она собралась встать и потянуть спину, но одумалась.

– Сейчас еще и голову поведет.

Кити-то хорошо. Это ее поджидает роковое злоключение – холодные воды Невы остановят ход времени. Генрих запомнит ее хрупкой, фарфоровой, двадцатидвухлетней.

– Сама-то старее сома, – сетовала про себя Алевтина Павловна.

Спуск с горки начался относительно недавно, год-другой, но так уж устроено, что санки разгоняются к финишу. К вздоху при вставании добавились причитания. Частая зевота уводила в вязкую дрему. Тяжелые мысли заволакивали, как ряска пруд. Шишковатый узелок, найденный в паху, поначалу удивлял, и вот уже с весны мешал сидеть на твердом. Степан принес с рядов маленькую подушку и привязал две кисточки к спинке стула. Дни женской непогоды стали совершенно несносны. Их боялась и кошка, и вся дворня. Степан уж подсчитал числа и заблаговременно сбегал в огород или лавку, лишь бы пореже быть на глазах. Раздражение Алевтины Павловны усиливалось, и Генрих пуще прежнего терзал Кити ревностью. Герои сходились и расставались по несколько раз на дню. А Китин невидимый муж все не мог ее отпустить, хоть и не любил. Наверное, потому что расстаться после прожитых совместных лет так же обидно, как закурить после длительного проявления воли – к чему тогда была эта долгая мука. Оставив Генриха на паперти в слезах, Алевтина Павловна все же сделала усилие и поднялась.

Небо сделалось тусклым, и, верно, скоро ужин, а ведь еще не обедала… Она пошла в столовую, размахивая колокольчиком. Девочка уже несла с кухни ботвинник, сметану, хлеб, холодную говядину с хреном и водку во вспотевшем штофе. Мама девочки, Степанова сестра, вслушивалась в дом. Когда позвонят второй раз, она подаст чай, сухари и тертую малину в сахаре. Вернее, сахар в малине – так она задабривала хозяйку.

Алевтина Павловна принялась за роман прилежно. Писательство она ввела в распорядок как повседневную практику, сродни поливу горшковых цветов. Но в силу нерадивого характера начала позволять себе поблажки. Отец был мертв. Бремя девичьей фамилии она пронесет через всю жизнь – с этим она смирилась. Беды в том не было. Отсутствие мужчин освобождало от душных обязательств: раннего утра, посещения лавки, расчета трат, подсчета прибыли. Теперь она была вольна читать и писать, но вот свободы стало излишне. Можно было и полежать до полудня. Кто осудит? И Алевтина Павловна все чаще писала роман мысленно, устраивая судьбы своих героев. Ведь это тоже работа!

Сейчас Алевтину Павловну занимает фигура Генриха больше, чем героиня. Очередь героини – завтра, если будет солнечно. Придумывать любимицу в ненастный день – дело неблагодарное. Допив чай и поругав за мелочи девчонку, она вернулась в спальню и позвала Степана. Тот отозвался на свое имя, прибрал на столе и распахнул окно. Алевтине Павловне не хватало воздуха. За окном накрапывало, и было тихо. Все лежали по домам.