Мелодия Секизяба (сборник)

— Ставлю вопрос на голосование, — сказала Надя. — Кто за то, чтобы красноармеец Нуры Караев был избран начальником партизанского отряда? Так, «за» — два человека. Кто против? Один. Итак, большинством голосов, ты, Нуры, отныне являешься нашим начальником.

— При одном условии, что моим заместителем будешь ты, Надя.

Меня поддержала Надя.

— Я тоже так считаю, что из Нади выйдет хороший заместитель. Если Вите Мищенко надо было куда-нибудь уйти, он оставлял своим заместителем Надю, Это вдвойне правильно: у тебя, как у солдата, есть военный опыт. А мы с Надей здесь родились, так что поможем тебе освоиться.

— Между прочим, — спросила Надя, — ты же сказал нам, Нуры, сколько тебе лет.

— Скоро восемнадцать, — сказал я с гордостью.

— Как же ты попал на фронт?

— Вот так и попал.

— Пошёл добровольцем? — не отступала Надя.

Я промолчал.

— А трудно было попасть на фронт, — не отставала она.

— Трудно, — вынужден был признать я. — В прифронтовой полосе это много легче, а в наших краях добровольцам трудно. Не один порог пришлось обить. Слишком много добровольцев. Но кто проявляет настойчивость, рано или поздно добивается своего. Я своего добился — и вот уже два месяца на фронте.

Говоря всё это, я сбросил с плеч Надину телогрейку и снова, в который раз, попытался встать. И это мне удалось! Голова ещё болела и кружилась, но гораздо меньше, чем прежде. Даже по сравнению с началом нашего разговора я чувствовал себя лучше.

— Где моя форма? — спросил я девушек.

— Сохнет ещё вон там, в соломе.

Я потянулся за гимнастёркой, которая не совсем просохла, но Надя вырвала её у меня из рук.

— Хоть ты и командир, — сказала она мягко, — но в мокром я ходить тебе не рекомендую.

— Расстели её ещё в соломе, — сказала Надя, передавая гимнастёрку Любе, а потом обратилась ко мне: — Надень вот это. Пусть не слишком красиво, зато сухо.

И я облачился в Надин ватник и в чьи-то сухие, с пятнами крови брюки.

Люба возилась, раскладывая моё полувысохшее бельё, Надя резала хлеб. Я смотрел на них, на этих двух девушек, почти детей — это, да ещё я сам с трудом стоящий на ногах солдат с бинтами на голове — это и есть мой отряд? Но потом я взял себя в руки. Да, маленький отряд, всего три человека. Но разве мы бессильны? Разве у нас нет оружия? Разве мы не живы и в жилах наших не течёт кровь, призывающая нас отомстить за всё, что принесли в нашу жизнь фашисты?

— Идите сюда, — сказал я Любе и Наде торжественным голосом, который, наверное, звучал странно в это время и в этом месте. — Я временно принимаю на себя обязанности командира нашего отряда. Клянусь беспощадно бороться против коварного врага и отомстить за тех, кто отдал свою жизнь за Родину. Клянусь в этой борьбе не жалеть ни сил, ни энергии, ни самой жизни и требую от всех такой же клятвы.

Лица девушек были серьёзны и суровы.

— Клянусь! — сказала Надя.

И Люба отозвалась как эхо:

— Клянусь!

После чего произошло то, чего я не мог ожидать: Надя крепко обняла меня и поцеловала в губы. Это тоже был первый случай в моей немалой уже восемнадцатилетней жизни, мой первый поцелуй, о котором я помнил всюду, куда бы не забрасывала меня судьба и сколько бы лет не прошло.

— Ничего, — сказала Надя, заметив моё смущение. — Не надо стесняться, с этой минуты можешь считать, что у тебя есть сестра, которую зовут Надя Чёрных.

— А у тебя брат Нуры Караев, — ответил я и провёл ладонью по её горевшим щекам. — Да, где бы ты ни была, знай, что у тебя есть брат, который всегда будет тебе, как родной.

Люба вернулась, неся в руках мою полувысохшую одежду, снова ушла и вернулась с керосинкой. Я не поверил своим глазам.

Надя перехватила мой взгляд и улыбнулась:

— Мы девушки хозяйственные.

Люба насыпала в кружку щепотку чая и поставила на огонь. Надя же поманила меня в дальний угол сарая, где была большая щель, через неё сверху был виден расположенный за опушкой леса аэродром, взлётное поле и самолёты, замаскированные ветками и сетями. Совсем в непосредственной близости от конюшни, где мы скрывались, был дом, где, как мне показалось, могло располагаться начальство; в этот день пространство вокруг дома напоминало муравейник.

— Это всегда так? — спросил я Надю.

— Хорошо бы узнать, Надя, что случилось. Может быть немцы что-то готовят у нас на глазах, а мы…

— Хорошо, — чуть подумав, сказала Надя. — Я попробую узнать в чём тут дело…

Многое в моей жизни в ту пору происходило впервые. Впервые я был ранен. Впервые меня поцеловала девушка. А теперь я впервые пил чай, заваренный на чердаке конюшни в нескольких шагах от немцев. Я пил этот заваренный в алюминиевой кружке чай и думал о доме, о далёких и родных местах — удастся ли мне увидеть их снова. От чая по всему телу прошло блаженное тепло, меня прошиб пот, и хотя во всём теле ещё чувствовалась предательская слабость, я, похоже, и выглядел много лучше, потому что Надя сказала с удивлением:

— Люба, ты только посмотри на него. Может ему и вправду ничего кроме чая не надо?