Memoria. Воспоминания, рассказы, стихи

– Ну? – удивилась я. – Мне кажется, оно просто от недоразумения. Надо постараться понять, где хорошее, оно и окажется… Хорошего же все хотят? Я думаю, прекрасное должно все расти и расти на земле.

– Ну это едва ли! – покачал головой Борис Иванович. – Мысли текут из века в век. Песни хранят старину, тем и важны они. – Борис Иванович кивнул головой. Сел, положив на стол руки. – Слушайте, когда так:

Во таульи во городе,
Во тауль во хорошеем —
Поизволил наш царь-государь,
Да царь Иван Васильевич,
Он поизволил жонитися.
Да не у нас, не у нас на Руси,
Да не у нас во каменной Москвы,
Да у царя во Большой Орде
Кострюка, сына Демрюковича,
Да у его на родной сестре
Да на Марии Демрюковне…

Пел Борис Иванович негромко, протяжно и однотонно, широко открывая рот и покачивая седоватой головой.

Сначала я усумнилась даже – пение ли это? Но чем дольше он пел, тем яснее выступали Москва, царские палаты, звенели свадебные чаши.

Глаза Бориса Ивановича смотрели вдаль, будто изумляясь встающим воспоминаниям. В однообразном ритме, в троекратной повторности нарастала многократность передачи, отложились переживания многих человеческих душ. Песня несла слова, как река раковины: с мерным, повторяющимся рокотом.

Я слушала, держа карандаш.

– Так вы близко знаете Кривополенову? Я читала, как Озаровская вывезла ее в Петроград, она выступала там.

– Знавал. А она, как бывала в Архангельске, – у нас останавливалась, в Соломбале. А я с детства любитель был песен и память имел. Бывало, хожу вокруг и все слушаю. А как отняли ногу – новое пристрастие заимел. Утешает песня в несчастье. Как потерял ногу, она и говорит: «Калека ты, Борис, теперь не работник. Самое тебе дело петь, людям на потеху, себе на усладу, старине на прославление. Ты запоминай-ка!» И стала с голосу учить. – Борис Иванович замолчал, сжав губы, – не хотел говорить о своем несчастье. – Ну – что еще спрашивать будете?

– Я бы очень хотела про Кострюка записать. Может, вы продиктуете?

– Могу… Могу и сам записать…

– Я боюсь, Борис Иванович, что вы запишете слишком грамотно, – засмеялась я.

– Запишу сколь обучен, – нахмурился Борис Иванович.

– Ну да, а надо не так, как мы с вами грамматике обучены, а как слышится, это называется фонетически.

– Пошто так?

– Потому, что тогда остается говор, каким поется. Вы знаете, что в разных местах говорят различно. С говора записанная песня скажет, откуда она пришла, откуда родом, это – ключик в историю.

– Понимаю, – кивнул Борис Иванович, – для того и в трубу записывают?

– Борис Иванович, ты спой ей про виноградье. Вишь, мы не знаем, како виноградье, а поем! – вдруг сказал Олеша. Он тихо сидел на порожке.

– Это свадебная, величальная.

– Спойте, пожалуйста!

Борис Иванович погладил бородку и запел:

Виноградье – красно-зелено,
Да ишшо кто такой стучит,
Да во светых-то вечерах,
Да во светых-то вечерах?
Да виноградчица стучит.
Да ишшо спрашивают ребята
Да господина во дворе
Да ишшо около двора,
Да все трава да мурава,
Да все трава да мурава,
Да цветы лазуревы…

Олеша смотрел расширенными глазами: казалось, он видел удивительные лазоревые цветы, прекрасный терем с хрустальными воротами и серебряными «ободверенками», неизвестную, но такую знакомую в корнях своих жизнь. Мне повернулось впервые «Виноградье» не толстой книгой А. Шейна, где записаны тексты песен, а узорчатой песней безногого Бориса Ивановича. Чем дальше он пел, тем больше развертывалось то, что жило не в словах, не в ритме – в отзвуке прошлого, долетавшего в глуховатом голосе, строгом, худом лице и подвижных бровях сказителя.

Я попрощалась с Борисом Ивановичем и договорилась, что приду, когда он будет свободен, вечером, буду еще записывать песни.

Заря, из широкого окна, заливала комнату Бориса Ивановича розовым светом. В нем, как в воде, плавали у окна подвешенные на шнурках птицы с девичьими лицами, покачивался резной кораблик, уплывая в полыхающее небо.

Борис Иванович сидел спиной к заре, опираясь локтями о стол. Лицо его казалось темным. Нос прямой полосой пересекал удлиненную линию глаз, как на византийских иконах. Клинышек бороды сливался с темным воротом рубашки.

Борис Иванович внимательно слушал меня – мы говорили о старообрядцах.

– Книги древнего письма, Борис Иванович, как и всякие книги, – говорила я, – отражают точку зрения группы людей, их писавших. Те, кто писал до Никона, отразили свое понимание греческих текстов, с которых переводили, Никон – свое. В этом ли дело? Разве надо так держаться за букву?