Мемориал

Человек один и тот же, но выражение лица разное — на прежней фотографии «папаша Фоссен» моложе и ближе моей памяти, но дальше от меня, сегодняшнего, по настроению, по духу, что ли… Или здесь сказались общие возрастные изменения, происшедшие с нами на жизненном пути, который, как некая геометрическая фигура, начинался в двух противоположных плоскостях и постепенно сближался, имея в проекции одну точку. Старый Фоссен — этот снимок сделан два года назад, за несколько месяцев до его смерти, — уже мог позволить себе размягчиться, предаться целиком радости домашнего очага, созерцанию природы, мыслям о пережитом. Дела он передал сыну, вот этому, который сидит сейчас рядом с нами, — тоже невысокому, хрупкому, с темной бородкой, похожему в своей синей бархатной куртке скорее на художника или поэта, чем на фабриканта.

Фоссен-младший говорит о том, что ему приятно слышать добрые слова об отце, особенно из уст человека, который по воле злой судьбы испытал когда-то здесь горькую участь подневольного рабочего. «О, это ужасно — концлагерь, гестапо, расовые осмотры — особенно, наверно, для русских, советских людей, попавших в гитлеровский плен?» Он говорит «наверно», поскольку был тогда, в войну, слишком мал и даже не помнит, работали ли здесь военнопленные… О том, что работали гражданские «ост-арбайтеры», он мог лишь догадываться. Когда ему было три или четыре года, его водила гулять красивая светловолосая девушка-«блонд» с голубыми глазами, похожая на немку, но плохо говорившая по-немецки. Как ее звали? Кажется, Мария. Но за точность поручиться не может. Он повторяет, что был тогда мал, слишком мал…

Нажав клавишу селектора, Фоссен-младший просит кого-то из служащих срочно отыскать «ветеранов фабрики», работавших здесь в войну. Не проходит и пяти минут, как на пороге появляются трое пожилых мужчин — двое в рабочих халатах и один в выходном костюме, — и Фоссен-сын представляет их нам: этот и этот — работали до сорок четвертого года, еще до «тотальной мобилизации», затем их взяли в армию, а потому они вряд ли нас помнят, а вот этот — герр Норберт, кивает на высокого мужчину в костюме, держащегося с осторожностью, прикрытой легкой, чуть деланной улыбкой, — этот, мастер Верман, проработал здесь почти до конца войны и, наверно, должен был знать о нашем существовании.

— Вы, Верман, его не помните? — Фабрикант обращается к старому мастеру дружески, но не без легкого внутреннего беспокойства. Что ж, я понимаю: наше прошлое подобно складу с боеприпасами, копаться в котором небезопасно. И как знать этим немцам, что у меня за душой?

Верман медлит с ответом. По его лицу, подобно далекому облаку, пробегает легкая тень, а прикрытый усмешкой взгляд буравит меня, словно счищая временные слои. Догадываюсь, что не моя персона, некогда жалкая и незаметная, волнует его, а счет былых обид, который я мог бы ему предъявить.

— Думаю, господин Фоссен, — произносит он и дружелюбно подмигивает мне, — что за сорок лет, которые прошли с той поры, наш дорогой гость немного изменился?

Фоссен с философским видом слегка покачивает головой.

— Если разрешите, я хотел бы задать несколько наводящих вопросов. — Старик делает шаг ко мне. — У вас были черные волосы?

— Да. Скорее темно-русые.

— А усики вы не носили?

— Не носил.

Мастер Верман снова подмигивает.

— Не дружили ли вы с какой-нибудь девушкой, которая работала у меня на участке, они возили вагонетки со шпулями. Такие ловкие, проворные. Как уж их звали? — Старик отчаянно морщит свой и без того морщинистый лоб. — Вера, Роза… Людмила…

— Нет, я не знал тогда никаких девушек, — отвечаю ему, тоже улыбаясь.

Старик недоверчиво смотрит на меня.

— Тогда, вероятно, мы не встречались. — Он извиняюще поясняет молодому хозяину: — Я ведь отвечал, как вы знаете, за основное производство. А там к началу войны почти не осталось мужчин, всех заменили женщины. Эти же… хефтлинги… использовались на работах во вспомогательных цехах…

Верман, довольный, что наша встреча прошла без осложнений, смеется, показывая вставные зубы.

— Вот если бы к нам приехала особа женского пола, я сразу бы ее узнал, да и она меня тоже. Мы жили очень дружно. Они все называли меня: наш дядюшка Верман…

Старый мастер приосанивается, поднимает вверх палец, украшенный перстнем.

— Я никогда не давал их в обиду.

Бедный Верман, он все же, наверно, не узнал меня или просто не захотел узнать? Но я-то его вспомнил, хотя бы по той же руке с перстнем. Я сразу понял, едва он вошел, что он держит в памяти любой свой поступок, казавшийся  т о г д а  закономерным или безобидным, а потом обернувшийся своей другой, вечной, стороной, соотнесенной с совестью — понятием, в те годы забытым. И имена девчат он перечислял недаром, он осторожно, как минер, прощупывал мою память. Но я твердо решил быть с ним великодушным. Пусть старик думает, что на его совести нет никакой вины, по крайней мере передо мной.