Мемориал

…Тот первый день — самый радостный день — на новом месте был, в сущности, днем мыльных пузырей, которые вскоре лопнули. «Папаша Фоссен» больше перед нами не появлялся, перепоручив заботы о нашем существовании начальнику хоздвора и мастеру участка, где мы работали, — людям, и без того вечно озабоченным, напоминавшим своим видом загнанных лошадей. Они не обращали или старались не обращать на нас внимания и лишь иногда, когда мы попадали к ним, что называется, под горячую руку, орали на нас или давали легкого пинка под зад.

Равнодушие? А может быть, это была маска? Я знаю случаи, когда те же мастера могли бы поступить с нами весьма круто, передав нас в лапы гестапо. Несколько раз в цехе неожиданно нарушалась работа токарных или фрезерных линий — то выходил из строя какой-нибудь уникальный станок, где заклинивалась ходовая часть, то перегорал мотор. Приходили «аварийщики» и с мрачным видом обнаруживали причину — отвинченную гайку, перерезанную трансмиссию или вложенный в систему шестерней болт… Но немцы-рабочие предпочитали не догадываться о том, что это дело рук «русских». Да и только ли мы желали аварий? Войну и Гитлера ненавидели уже все — и французы, и бельгийцы, и голландцы, и поляки, и, вероятно, даже немцы — все, кроме подонков, питавшихся от кровавого режима и страшившихся возмездия.

Уже на второй день мы поняли истинную цену всем этим свалившимся на нас благодеяниям в виде удвоенной пайки хлеба, гречневой кашицы и кроватей с матрацами. Нас пригнали сюда, как рабочих лошадей на пашню. А лошадей надо кормить и содержать в тепле, чтобы они могли тащить свое ярмо…

Оказывается, ларчик просто открывался. Нас использовали как последнюю запчасть в хозяйственной машине. Но мы были советскими людьми, четко различавшими два цвета — красный и белый. Все, что работало на войну, на Гитлера, было для нас «белым». И маленький фабрикант, который поначалу нас удивил своим неплакатным видом, тоже принадлежал к этому враждебному лагерю. А раз так, мы должны вредить. Не ему, но его фабрике, одевающей воюющую армию и поставляющей заготовки для снарядов. Вредить, даже не сговариваясь, по зову совести. Вредить, едва появится хотя бы малейшая возможность. Вредить умно, но бесстрашно, помня о том, что там, на востоке, наши братья ежесекундно рискуют жизнью во имя победы — во имя нашего спасения.

Мы дали себе клятву. Наше счастье, что враг не мог читать в душах, иначе нас всех тут же отправили бы на виселицу. Но кое-кто из немцев, конечно, и без того догадывался, что мы что-то задумали. Наш желчный обер-пост все время искал, чем бы нам досадить. Чиновник из арбайтсамта запретил ему калечить «рабочую силу», тогда хитроумный обер изобрел систему штрафов. Он штрафовал нас за все, за любую оплошность — прожженный матрац, плохо вымытую миску… Им была даже разработана своеобразная штрафная система, согласно которой провинившийся лишался либо маргарина, либо сахара, либо табака. «Рука берущего не отсохнет» — это он твердо усвоил. Мы видели, что этот горе-вояка наглеет с каждым днем, все увеличивая и увеличивая поборы. Его напарник-старичок как-то сообщил нам по секрету, что неподалеку, в окрестностях Гютерсло, живет семья обера, которую тот снабжает продуктами за наш счет. Это вызвало у нас бурю возмущения. Мы долго исступленно колотили в окованную железом дверь, вызывая обера, наконец тот появился с пистолетом в руке. «В чем дело?» — спросил он, кусая побелевшие губы. Я и Виктор Кручинин — самые «грамотные» — вышли вперед и объяснили причину нашего гнева. «Хорошо, — сказал обер, — я найду другие средства наказания». Мы торжествовали, но опять же преждевременно. Нас продолжали штрафовать, но теперь мы расплачивались уже по новой системе — лишались сна или прогулок, перетрясая без нужды матрацы, выскребая на полу и столах каждое пятнышко.

По закону подлости обер нашел себе дружка в кривоногом пожарнике Антоне. Тот тоже ненавидел нас, но, так сказать, бескорыстно. Заходя в гости к нашим сторожам, он любил рассказывать всякие страшные истории, якобы происшедшие с ним в России. Особенно он ненавидел большевиков и комиссаров. Причину этой ненависти нам приоткрыл тот же помощник обера: при выезде бравого брандмейстера из нашей страны пограничники отобрали у него кожаный пояс, набитый награбленными бриллиантами. «Я мог бы сейчас иметь свою фабрику, почище, чем Фоссен, если бы не эти…» — кричал он в подпитии, потрясая кулаком. Понятно, что в нас он видел то же, ненавистное ему, «большевистское отродье»…