Мемуары

Такое поведение казалось более мудрым, нежели беспечная самоуверенность, в какой я пребывал ранее. Однако на деле оно было ничуть не умнее, по крайней мере в сравнении с образом действий, какой я несомненно должен был избрать, сумей я распознать истинные мои выгоды и воспользоваться случаем, предоставленным мне судьбой. Человеку моего сана и звания было вполне естественно покинуть Париж после возмущения, навлекшего общую ненависть на партию, которая в эту пору казалась наиболее мне враждебной. Я не утратил бы при этом преданности тех фрондеров, которые были личными моими друзьями, поскольку они сочли бы мой отъезд вынужденным обстоятельствами. Мало-помалу, почти незаметно для них самих, я оказался бы оправданным и в глазах миролюбцев, которые увидели бы во мне изгнанника, пострадавшего за дело, им общее. Месьё не мог бы роптать на то, что я покинул город, который со всей очевидностью вышел у него из повиновения. Соображения выгоды и приличия принудили бы самого кардинала Мазарини щадить меня, он даже злобился бы на меня гораздо меньше, чем прежде, ибо мой поступок только выставил бы в самом черном свете поведение его врагов. Уезжая, я мог бы все устроить так, чтобы не навлечь на себя частицы общей ненависти к Мазарини: мне довольно было, не явившись ко двору, удалиться во владения де Рецев, — это сняло бы с меня даже былые подозрения в мазаринизме. Таким образом я избавился бы от повседневных своих затруднений, а также от тех, которые предвидел в будущем, притом предвидел, не умея предугадать их исход. Таким образом я терпеливо ждал бы, как Провидению угодно будет распорядиться судьбой обеих партий, не подвергаясь поминутно опасности, которая грозила мне с обеих сторон. Таким образом я снискал бы общую любовь, которую ужас перед всяким злодеянием неизбежно обращает на того, кто стал его жертвой. Таким образом по окончании смутного времени я оказался бы кардиналом и архиепископом Парижским, изгнанным из своей епархии партией, открыто стакнувшейся с Испанией; отъезд из Парижа очистил бы меня от обвинений в мятеже, отдаление от двора — от обвинений в мазаринизме; приобретя все эти преимущества, я в самом худшем случае рисковал, что обе партии, объединившись против меня, обрекли бы меня на службу в Риме ⁵¹³, которую они рады были бы заставить меня принять на любых угодных мне условиях; но такая служба никогда не может быть в тягость кардиналу, архиепископу Парижскому, ибо ему представляются тысячи возможностей впоследствии от нее отделаться. Я имел в виду все эти соображения и даже еще более обширные и глубокие, нежели те, что изложены здесь. Я ни на минуту не усомнился в том, что они справедливы и разумны, но ни на мгновение не захотел ими руководиться. Памятуя интересы друзей моих ⁵¹⁴, которые полагали, что мне может наконец представиться случай оказать им услугу и возвысить их, я с самого начала решил, что они будут роптать на меня, если, выпутавшись сам из беды, я брошу их на произвол судьбы. Я ни разу не пожалел о том, что предпочел их выгоды своим собственным; предпочтение это подкрепила моя гордость, которой нестерпима была мысль о том, что могут подумать, будто я отступил перед принцем де Конде. Я признаюсь и каюсь в этом чувстве, которое, однако, в ту пору имело надо мной большую власть. То было неразумие, то было малодушие, ибо столь же неразумно, сколь малодушно жертвовать интересами важными и основательными в угоду мелочному тщеславию, всегда напрасному, если оно мешает нам совершить нечто более значительное, нежели то, чем оно себя тешит. Должно искренне признать, что одна лишь опытность учит человека придавать большее значение не тому, что уязвляет его сегодня, а тому, что непременно куда более глубоко заденет его завтра. Мне пришлось наблюдать это бесчисленное множество раз. Возвращаюсь, однако, к делам Парламента.

Я изложу вам в немногих словах все, что произошло там с 4 по 13 июля. Печальное это было зрелище: все первые президенты палат и даже многие советники отсутствовали из страха перед беспорядками, которые, конечно, не утихли после поджога и резни в Ратуше, и опустошение это принудило оставшихся издать постановление, возбранявшее неявку в Парламент — оно, однако, худо исполнялось. По той же причине малолюдны были и ассамблеи муниципалитета. Купеческий старшина, чудом спасшийся от смерти во время пожара, более не показывался в Ратуше ⁵¹⁵. Маршал де Л'Опиталь отсиживался дома. По распоряжению Месьё в его присутствии немногочисленная ассамблея избрала губернатором Парижа герцога де Бофора, а купеческим старшиной г-на Брусселя. Парламент приказал своим депутатам в Сен-Дени поторопить получение королевского ответа, а в случае неуспеха, через три дня, возвратиться в Париж к исполнению своих обязанностей.