Мемуары Остарбайтера

Сразу еще поддерживал связь с Алексеем Фесенко, Василем Лобзыным, Лешей Колисниченком, Павлом Михайлюченко, но они стали больше пропадать в лесу. Говорили, что рубят лес на делянке, а потом выделят и нам с бабкой. Так как я был слабее здоровьем, то мне там будет трудно, но летом они приходили в бригаду и помогали ездить на Панский пруд купать лошадей.

Однажды и внезапно, пришла директива на отправку молодежи, кому исполнилось 16 лет в Германию на «легкие хлеба».

Мне только, как месяц исполнилось 16 лет и меня зачислили первого, т.к. я был сирота и в селе был никому не нужен. Брали и тех, у кого были родители.

ПАМЯТЬ — ОНА БЕССМЕРТНА,

ЭТО — ДАР БОЖИЙ,

МЫСЛЬ — ЕСЛИ ЧЕЛОВЕК МОЖЕТ

МЫСЛИТЬ, ЗНАЧИТ — ОН ЖИВОЙ.

Угон в рабство

Сейчас сижу с закрытыми глазами, взявшись за голову двумя руками, и заставляю память шевельнуть мозгами, почти на 70 лет назад, чтобы вспомнить хоть частицу того, что проходило тогда в моей жизни в родном селе Сокырынцях.

А мысли — чтобы их сосредоточить на самом главном, и направить, как лучше и правильно выразить все на бумаге. Голова идет кругом и страшно вспоминать.

Итак, после получения официальной директивы сверху, местные оккупационные власти через полицейских, стали строго оповещать тех, которые должны быть вывезены в Германию, чтобы в определенный срок, с харчами на 3 дня, прибыли на место сбора.

Срок установлен 7 июня 1942 года к 8 часам на Вигин, на площадь около Управы.

Мне бабуленька с тетей Ульяной пошили торбу с лямками за спину и положили в нее кое-что из продуктов. Пришла тетя Лиза Забила, мамина подруга, принесла кусок сала и колбаски. Они жили немного зажиточней других селян. Отдала бабе, поцеловала и перекрестила меня, и попрощалась. Сложили в мамин сундучек мой не богатый скарб из одежды. Бабуленька надела на меня крестик на шнурке и положила иконку Божей Матери мне в карман.

Стали перед образами, помолились со слезами и пошли втроем на сборный пункт. Не доходя до поворота, услышали плачь матерей, провожающих своих детей.

В колонну были построены повозки. Конюх, дядько Павло окликнул: «Юрко иди сюда!».

Я подошел, поставил сундучек, похлопал лошадей по шее, за которыми я ухаживал и пас. Они чувствовали прощание, зафыркали и стараются лизнуть меня.

Проверили всех по списку, были все. Команда поступила по возам. Сели по 4—6 человек на повозку. Бабушка с тетей Ульяной крестили меня, стоя на обочине.

Баба Евдоха сказала: «Юра, я тебя дождусь, ты вернешься я знаю, только молись Богу». Я крикнул, что буду молиться. Команда была — «Трогай» и колонна из 7—10 повозок тронулась в сторону Срибного.

За нами шли матери до спуска с горы, а пацаны бежали аж за село, пока пыль из под копыт не застлала дорогу.

Настроение у всех было подавлено, т.к. картина прощанья была жуткая, расставались так, как будто хоронили детей, потому что никто не знал куда едем и зачем.

Впереди колонны ехал сам шеф. По бокам и сзади шли полицейские, чтобы никто не убежал.

Приехали в Срибное, там собирались из других сел.

На трибуне выступал пузатый староста района и нахваливал Великую Германию, его никто не слушал.

Сгруппировались и колонной тронулись в Прилуки. Туда приехали вечером. Нас распределили в амбарах и сараях на ж/д станции. Парней отдельно, девченок отдельно. Охрана была увеличена.

На второй день нас погрузили в товарные вагоны и отправили поездом в Киев. Утром прибыли в Киев.

Случай в Киеве

На вокзале кроме немцев и гражданских полицаев никого не было. Прибыли эшелоны и из других городов и нас колонною по 8 человек в шеренге повели по городу на пересыльный пункт, огороженный дощатым забором с колючей проволокой в три ряда.

На второй день мы сидели с парнями и обедали. Ко мне подошёл парень, на вид старше меня и поплотнее, и покрепче, и говорит: «Юрко я тебя знаю».

Я спрашиваю: «А, звидкиля?». Каже: «Из Лозового, там жыве моя титка, назвал имя (я ее не знал, но промолчал). Он говорит, что мы еще купались с хлопцами в одном ставку (пруду)».

Я и хлопцев хуторских не всех знал, т.к. целыми днями пас скотину и только к обеду пригонял к пруду поить их, и только тогда с хуторскими купались.

Мы познакомились, звали его Виктором. Он сказал, что здесь рядом из Тростянцив и назвал фамилию, которою я не вспомню.

Я предложил ему пообедать вместе, но ответил, что не хочет, но перекусить можно трошки. Когда обедали, он мне шепотом сказал, что к немцам не поедет. Он с хлопцами наметил путь побега.

«Не хочешь с нами?» спросил он.

Я сказал: «нет».

Тогда прощай. После войны встретимся.

Пожал мне руку и приложил палец к губам: «Циц, никому ни слова». Ушел.

Ночью раздались выстрелы с двух вышек и осветился забор прожекторами. На проволоке над забором висел парень, из головы текла кровь. Я узнал Виктора. Нас всех подняли по тревоге, построили и комендант долго кричал в рупор, что с каждым так будет, кто захочет бежать.

Иван Биликов говорит мне, что это тот парень, который к тебе приходил, а откуда он, спросил Иван. Говорю — що вин из Тростянцив.

Убитый Виктор висел весь день.