Мемуары Остарбайтера

Здание, уже на подходе, страшит человека — Шевченковский каземат. Внутри сделано всё добротно, крепко и надёжно, стены бетонные, двери железные с дверцей — окошком. Внутри кровать откидная, примкнута к стене на замке, стол и табуретка прикриплены к полу, окно высоко за решеткой внутри и снаружи, пол цементный, в углу умывальник. Подошёл я к окну, снизу на половину закрашенному, а сверху немного просматривается голубое — голубое небо. Сразу припомнился Тарас Григорьевич Шевченко: «Дывлюсь я на небо, та й думку гадаю, чего я не сокол, чому не летаю? Булы б у мене крылья, Я б землю покинув и в небо взлетал…».

Много мыслей навернулось, но главная — события сегодняшнего дня. Неправильно я поступил. Не приняли, ну и ладно. Но за батю обидно стало. Тут, он мне сразу стал родным, раз в моей биографии сыграна его первая роль. Да и судила его «тройка» по лживому доносу «доброжелателей». Без следствия и народного суда, а раз в районе осудили, то далее уже никто не смотрит. Таких были тысячи.

Обидно стало за то, что Германией меня упрекнули. А в целом то — позор! Смогу ли я его перенести? Отсидел ночь. Утром пришёл «надзиратель» и спрашивает меня: «А за что тебя так? Это же карцер, сюда попасть большая „честь“. А кто тебя сюда определил?». Я сказал. Он говорит, что этот генерал строгий, но как человек очень добрый, особенно к солдатам и сержантам. Я с ним почти всю войну прошёл. Я возил его на автомашине. Я спрашиваю его: «А почему ты в гражданском?».

— Да я остался вольнонаёмным, а так по званию я старшина, но раненый в левое плечо и рука плохо работает, и кто я в гражданке — калека?

Принесли завтрак. Он ушёл, сказав: «Пока!».

Я кушать не хотел, а чай выпил. Только второй день, а какое это серьезное наказание. А как же осужденные годы так проводят? Думал я. Но они преступники перед Родиной и народом и их справедливо осудил «самый справедливый суд в мире». Да, я тоже хорош, показал свои нервы. И генерал дал мне успокоительное средство — карцер. Так что сиди тов. Глушко и успокойся.

После ужина пришёл другой «надзиратель» и тоже в гражданской одежде, но этот только, откинув топчан, сказал: «Спокойной ночи». И ушёл. Спать не хотелось. Я в сотый раз, если не больше, опять подошёл к окну. Лето. Дни длинные, но наступали уже сумерки. Высоко на небе плыли серые облака, и мне вспомнилось из детства другое стихотворение, уже М. Лермонтова: «Сижу за решёткой в темнице сырой,

ко мне прилетает орёл молодой,

мой верный товарищ махает крылом,

кровавую пищу клюёт за окном.

Клюёт и бросает, и смотрит в окно,

как будто со мною задумал одно».

Мог ли тогда подумать, что пройдёт 65 лет, и я буду вспоминать те далекие годы и в такое же летнее время, и в такие же сумерки сидеть на кухне и на подоконнике писать забытые слова, которые больше я нигде не читал и не встречал, но сейчас вспомнил.

Я лёг на навечно прибитый и жёсткий топчан — нары, на котором не одна сотня немцев, да и наших солдат обливались кровью после пыток, которая смывалась, не оставляя следов. Очередь дошла и до меня, но меня ещё не трогали до такой степени, но что принесёт мне завтрашний день? Но меня и самого мучил вопрос — почему я остался живой? Сама по себе возникает такая мысль и у других. Я воевал как умел, как и другие не щадя своей жизни. За спины других не прятался и дрался смело, и не раз смотрел смерти в глаза, но она отступала. В атаках я спотыкался, падал, а пули в это время свистели над моей головой. А может меня Ангел Божий ронял специально в нужное время. Я кричал Ура!, как и другие. Но я ещё говорил про себя: «Господи прости меня за убитого немца, но он фашист и убийца, и сохрани меня от пуль их».

Бабушка мне говорила, что Боженька всё слышит и поможет. И сейчас это видно, что я по сей день живой. И теперь я понимаю, что это та молитва, где сказано: «Молись Богу тайно, а Он выдаст тебе явно». Бабушка знала эту молитву и меня этому учила.

Я потом уснул в слезах и молитве. Меня разбудили звуки замка и засова, и скрежет дверей. Вошёл вчерашний «надзиратель», закрыл спасательные нары, не проронив ни слова, вышел. Я сделал усиленную физзарядку 16-ти комплексную, я её и сейчас, изредка, делаю. Через некоторое время принесли завтрак, овсяную кашу и чай. В овсянке поковырялся, чай выпил. Ко мне никто не приходит, и никуда не вызывают. Прогулка, обед, опять прогулка, ужин. Отбой. Пришёл новый «надзиратель» поздоровался и спрашивает: «Что сержант скучаешь?». Говорю: «Да, но почему меня никуда не вызывают, и никто ко мне не приходит?». «Радуйся этому» — ответил он.

Говорит: «Здесь „отдыхающие“ вопросов не задают. Но я этого не знаю». Откинул нары и ушёл.