Мемуары. Переписка. Эссе

Компенсацией служили одобрительные рецензии в «Новом мире», «Вопросах литературы» и еще нескольких центральных журналах. (Я никогда в жизни ни одной рецензии на свои книги не организовал.) Наши интеллектуалы любят С., я получил отклики В. Кондратьева, А. Ваксберга, А. Иванова (сатирика), Л. Лазарева, А. Вознесенского и много других. Книгу крали в библиотеках, в том числе в Библиотеке имени Ленина в Москве (она издана в удобном для этой цели формате). Я подарил библиотеке новый экземпляр — украли и его. Это ли не успех? Подобные сведения доходили до С., со всех сторон он слышал похвалы книге (знаю об этом с его слов и из его писем), и отношение его менялось. Как только тираж вышел, я послал С. десять экземпляров: я предвидел, что при своем настороженном отношении к моему труду он сам книгой не запасется, и надеялся, что она ему все-таки понадобится. Скоро от моего друга стали поступать просьбы прислать еще, если есть запас. У меня был! В несколько приемов С. получил от меня экземпляров 30, и все не хватало. Представляю себе, как он изощрялся в дарственных надписях. Одну из них он мне подарил на отдельном листке. Он ее сделал на моей книге «Давид Самойлов. Поэт и его поколение» якобы от моего имени, даря ее рижскому литератору Ю. И. Абызову[430]:

Юрий Иваныч! На досуге
Прочтите эти арабески,
Чтоб новое узнать о друге,
Чего не знали.

В. Баевский

13 мая 1987 года, ровно год спустя после выхода книги в свет, С. вдруг написал мне: «Перечитал Вашу книгу обо мне. Понравилась. Там есть мелкие неточности биографического порядка. Исправим во втором (дополненном) издании. “Дезиковедение” пополняется».

И нужно назвать еще одно обстоятельство, которое связывало нас с С. Мы оба любили стихи на случай: эпиграммы, дружеские послания — то, что в предпушкинское и пушкинское время называлось легкой поэзией. О себе я говорю в прошедшем времени — любил, — потому что со смертью С. у меня почти пропала охота к этим упражнениям, в которых он был великий мастер, а я — всего лишь именно любитель. Мне временами казалось, что в стихотворном фехтовании со мной С. находит защиту от тяжелых мыслей и обстоятельств, обступавших его время от времени и доводивших до суицидных настроений.

Часто я первый предлагал — без надежды на победу — дружеское соревнование, и он почти всегда тут же с готовностью принимал вызов. Часто инициатива исходила от него и откликался я. Вот гостили мы с женой у него и Галины Ивановны в Пярну. Собрались к обеду, и С. говорит:

— В. С.! А я сочинил на вас эпиграмму. Прочитать?

И лукаво на меня смотрит: скажу ли я «да» в присутствии дам?

Я сказал «да». Он произнес:

Чем занимаются евреи?
Считают ямбы и хореи,
Которые сложить по силам
Лишь молодым славянофилам.

Все засмеялись. Едва уселись за стол, я ответил:

Случиться может, и евреи

Срифмуют ямбы и хореи.
Не знаю лишь, найдут ли силы
Их сосчитать славянофилы.

Все засмеялись снова.

Мы вместе шли сквозь нелегкое время, и шутливая поэзия хоть иногда, хоть немного амортизировала его удары. Будем ей благодарны. Но об этом — далее.

17

Когда вышла моя книга о Давиде Самойлове, один друг спросил меня: почему я в ней не затронул вопроса о том, как С. осознавал свое положение еврея — русского поэта. Я задумался: и вправду — почему? И тут же понял: за все годы нашей дружбы С. почти и не заговаривал на эту тему. У меня сложилось впечатление, что никакой проблемы для него в этом не было. В книге «Голоса за холмами» он высказался на эту тему публично:

Мне выпало счастье быть русским поэтом.

Он скорбел о разброде и грызне в литературной среде. Он отнюдь не был кроткой овечкой, но ни разу не выступил в печати ни в стихах, ни в прозе с отражением изобиловавших передержками нападок, которым хоть не часто, но подвергался со стороны небольшой группки литераторов. Вместо этого написал:

Пусть нас увидят без возни,
Без козней, розни и надсады.
Тогда и скажется: «Они
Из поздней пушкинской плеяды».

Отношением к пушкинской традиции С. сближался с кругом современников, центром которого была Ахматова. Л. К. Чуковская познакомила С. с Ахматовой в 1962 году[431], и Ахматова сразу почувствовала в С. «своего» поэта. Позднее он посвятил ей несколько пронзительных стихотворений, высоко ценил поэтов из ее окружения — Бродского, Арсения Тарковского и Марию Петровых, внимательно присматривался к поэтам, шедшим на смену, — к Татьяне Бек, Олегу Чухонцеву, Олегу Хлебникову.