Мемуары. Переписка. Эссе

Последние при жизни С. сонеты я получил в 1987 году. Письмо состояло из двух текстов. За десять лет до этого С. впервые обратился ко мне в стихах и тоже, если так можно сказать, сонетной дилогией.

«***

Вадим! О Вас давно не слышно
В провинции, где я живу,
И вот четырнадцатистишно
Я Вас откликнуться зову.

Еще благоприятен Кришна

К моей душе и естеству,
Хотя порой и поворчишь на
Мороз и скудную жратву.

Я был в Москве и Ленинграде,

Там выступал при всем параде.
Я слышал Лотмана в ИМЛИ.

Ученые ему внимали

И, может быть, не понимали,
Взаправду нужен он им ли.
***
Один сонет был слишком тесен.
Я в нем еще Вам не сказал,
Что я насчет стихов и песен,
Видать, надолго завязал.

Зато Чайковского им. Зал

Был для меня совсем не пресен.
Покуда в нем я выступал,
Как некогда профессор Гнесин[441].

О Вашей книге из Ташкента

Писали два интеллигента.
Из Магадана тоже два.

Поклонники из самых шалых

Ее крадут в читальных залах.
Вот наша слава какова!»

21

Весной и летом 1988 года между С. и мною пробежала черная кошка. Даже две черные кошки. Несколько раз за время моей с ним дружбы ко мне обращались с недоуменными вопросами люди, знавшие его хуже, чем знал я, и чувствовавшие себя чем-то задетыми. Я объяснял, что на поэта нельзя смотреть как на простого смертного, С. был добрый человек (без малейшей слащавости), прекрасно воспитанный, проницательно видевший и чувствовавший людей. В то же время он был импульсивен, эмоционален, страстен, неожидан в мыслях и поступках. Его осаждали юные дарования, женщины, друзья-собутыльники, у него было много разнообразных литературных дел. Случалось, что в такой непрерывной тусовке он кого-то задевал. К этому следовало относиться как к явлению природы. Так я проповедовал, и со мною соглашались.

А тут произошли почти подряд два случая, которые меня разозлили вопреки всем моим рацеям. Оглядываясь назад, я вижу, что они не должны были вызвать такую реакцию. Но, боюсь, повторись все сначала, реакция моя была бы такой же острой. Не властны мы в самих себе.

Я не мог себя заставить так же свободно, как прежде, обмениваться письмами и избегал встреч. С., конечно, тотчас почувствовал перемену (хотя я никак ее не демонстрировал) и огорчился. Теперь мне тяжело об этом вспоминать. Вот он пишет 18 апреля 1988 года: «Дорогой В. С.! Видно, за что-то Вы на меня рассерчали. Наверное, за пустяк какой-нибудь, за мою невнимательность. Не лучше ли разъяснить это сразу?»

Далее обычный рассказ о делах, о жизни, пересыпанный неподражаемым самойловским юмором. Объясняться я не хотел, убежденный, что ничего, кроме нового раздражения, из объяснений получиться не может. Так это и тянулось.

Прошел почти год, и в конце очередного письма С. говорит: «Пишите. Хватит обижаться, да и поводов для этого никаких нет. Небось сплетня какая-нибудь. В таких случаях лучше верить дружбе, а не чему-то постороннему» (04.03.89). И кончил: «Обнимаю. Любящий Вас Д. Самойлов».

После такого дружеского зова я перестал будировать, но встретиться в этом мире нам уже не было суждено. 16 сентября 1989 года С. мне написал: «Очень соскучился по Вас. Хорошо бы повидаться и посидеть вечерок-другой».

Судьба распорядилась иначе. 23 февраля 1990 года мне позвонил один поэт, сказал, что умер С., и продиктовал номер телефона в таллинской гостинице, где С. с Галиной Ивановной стоял. Сразу удалось дозвониться, и после первых фраз Галина Ивановна мне сказала:

— А Дезик вчера или позавчера вам письмо отправил.

И добавила, что он хотел, чтобы я выступил в Москве в ИМЛИ на советско-итальянской научной конференции, посвященной семисотой годовщине смерти дантовской Беатриче, с рассказом о его, С., «Беатриче».

Через два дня письмо пришло. Вот оно точь-в-точь.

«В. С. БАЕВСКОМУ

Сонет вместо письма