Мемуары. Переписка. Эссе

Нет у меня особых новостей.
А общие, конечно, Вам известны.
Колеблются основы крепостей
И ноздри чуют серный запах бездны.

Поэзия все суше и пустей.

И все ее потуги бесполезны.
Пишу друзьям и жду от них вестей.
И Вы пишите, будьте так любезны.

О современном же житье-бытье

Не уложиться и в большой статье.
Да все статьи опаздывают на год.

Итак, я весь погряз в полубыту.

Порою забываюсь. Но во рту
Все тот же терпкий привкус волчьих ягод.

Обнимаю.

Д. Самойлов

21.02.90»

Это письмо-прощанье. Если не мысли о смерти, то предчувствие смерти у С. было. Если не предчувствие, то предощущение, не доходившее до сознания, продиктовало последний сонет С. Он почти никогда не ставил на своих письмах даты, я датирую их по почтовым штемпелям. А здесь четко обозначена дата. Так С. подчеркнул значительность своего письма.

Волчьи ягоды смертельно ядовиты. С. окинул взглядом жизнь страны, жизнь поэзии, свой быт и не увидел ничего утешительного! «Колеблются основы крепостей», «Поэзия все суше и пустей», «Я весь погряз в полубыту». Единственная точка опоры — дружба: «Пишу друзьям и жду от них вестей». А друзья дуются, пишут редко и сухо… Увы, теперь не вернуться назад и ничего не исправить. Перед нами последнее свидетельство поэта о своем времени, человеческий документ, полный скрытого трагизма.

За три месяца до смерти в журнале «Даугава» были напечатаны его стихи об этом неизбежном событии. Мы мало обратили на них внимание, а поэт-то уже тогда заглянул за черту.

А вот и старость подошла
На цыпочках. Глаза прикрыла
Мои ладонями. Спросила:
— Кто я? — Не мог я угадать.
Она сказала:
— Я могила.

23 февраля Таллинский театр русской драмы был полон: состоялся вечер памяти Пастернака. Хор мальчиков исполнил сочинения Бортнянского и других авторов русской духовной музыки. Потом вышел С., как всегда, аккуратно, но буднично одетый, конечно, без галстука, и стал говорить о значении Пастернака, о расправе с ним тридцать лет тому назад, о смерти и похоронах. Когда он кончил, ему подарили красные гвоздики. Он взял их. Отнес к портрету Пастернака в глубине сцены, положил и ушел за кулисы. Потом были другие выступления, потом под гром аплодисментов вышел Зиновий Герд. Он много и интересно говорил и читал стихи, как вдруг из-за кулис стал доноситься шум. Тут вышла ведущая и объявила, что С. плохо, и попросила помощи у присутствовавших в зале врачей. О том, что было дальше, давно сказал сам поэт в стихотворении «Реанимация»:

И нашу плоть увидит наше зренье,
И чуткий слух услышит голоса.
Но все, что есть в больничном отделенье,
Нас будет мучить только полчаса.

Страшней всего свое существованье

Увидеть в освещенье неземном.
И это будет первое познанье,
Где времени не молкнет метроном.

Но вдруг начнет гудеть легко и ровно,

Уже не в нас, а где-то по себе,
И нашу душу засосет, подобно
Аэродинамической трубе.

И там, вдали, у гробового входа,

Какой-то вещий свет на нас лия,
Забрезжат вдруг всезнанье, и свобода,
И вечность, и полет небытия.

…Но если не захочет возвратиться

Душа, усилье медиков — ничто.
Она куда-то улетит, как птица,
На дальнее, на новое гнездо.

И молодой реаниматор Саня

Устало скажет: «Не произошло!»
И глянет в окна, где под небесами
Заря горит свободно и светло.

Попрощаться стихами, положить цветы к портрету великого предшественника, умереть — вот истинная смерть поэта.