Менестрели в пальто макси (ЛП)

И вновь леса, леса. Можно подумать, нет на свете никаких городишек с лесопилками, шиферными кровлями, домишками райсоветов. Леса да леса - сухие, однородные, солнечные или угрюмые. Всё сосны да сосны, местами ольшаники или березовые лоскутки. В Польше, говорят, тоже такой пейзаж. В Гуди - это уж наверняка. Да какая там Польша! Есть, как выражается Балинас, Грузиния, есть Германия, Америка, даже, уверяет он, существует Украйна, а Польши никакой нет, все выдумки. Нет и никакой Вероники, сказки одни.

В таком случае откуда этот золотой луидор, обнаруженный мной в кармане двадцать лет спустя? Надо бы съездить туда, непременно! И лишь постыдный страх останавливает — а что, если снова? Ведь, шагая в обратный путь по болоту, Большая Женщина обернулась и вполголоса спросила: ты вернешься? Вернешься?

Я сходил с этим луидором в скупку, потом в банк, еще показал одному жуликоватому знатоку. Всюду та же процедура: смотрят через лупу, но не прикасаются. Потом отмахиваются: ой, нет, нет! Нечистые это деньги. Кровь на них!

А ведь солидные, уважаемые люди, считаются компетентными.

На днях заглянул к Юдицкасу и как бы невзначай осведомился: не нужно ли ему дубовых бревен? Он несказанно удивился, вытаращил глаза:

- Что еще за бревна? Не надо мне никаких бревен!

Да, правда! Он уже давно мастерит мелкие украшения, не приходится подвозить сырье грузовиками.

- Вот, - я показал ему луидор Большой Женщины. - Сделай мне что-нибудь из него.

Он взял и глазом не моргнул. Только вдруг его пальцы почернели, на виске затрепетала жилка, на губах выступила пена. Он швырнул прочь монету - неизвестно куда она закатилась.

- Давай забудем, давай! — только и выговорил Юдицкас и посмотрел мне прямо в глаза. Достал бутылку кагора. Кагора!

Как тут забудешь?

1992

«Deutschland»

Кинетическая скульптура

Он давно обещал показать мне свою пластику. Все это обилие кувшинов и чайников, ваз и горшочков, миниатюрных лукавых гомункулов и исполненных мудрости Будд. И всяких разных статуэток. Одну я видел на молодежной выставке: симпатичная черепашка ползет по животику молодой восточной красотки. Это же керамика, - помнится, воскликнул я. Он так рассердился, что целую осень со мной не разговаривал. Но когда пошел снег, сам позвал меня в свою стылую мастерскую, угостил анисовой водкой и безвкусными крабами. О работах даже не обмолвился. Мы взяли по фонарику, нацепили кепки с жесткими козырьками и отправились к ближним развалинам чуть не в самом центре города. Там, уверял он, когда-то была аптека, еще за царским часом¹². И верно: он обнаружил две бутылочки толстого зеленого стекла, одну с рельефной надписью: «Кавказские минеральные воды, 1911». Я выгреб половинку лазурного изразца с замысловатым орнаментом. Не зря старались! Мы выбрались из аптечного подвала, когда над городом нависала меланхоличная луна. Он показал мне желтый дом в стиле модерн, а потом и балкон, на котором стояла героиня Достоевского, приказав никому не разбалтывать, - я с готовностью поклялся. Мы пили из горла. На балкон выползла старуха и обрушила нам на головы порцию помоев. А мы лишь посмеялись.

Я встречал его чуть не каждый день, потом надолго терял из поля зрения. В его глазах таилось нечто меня пугавшее. Определенно, я его избегал. Теперь-то я знаю, что таилось в его глазах: фантазия и талант безумца. Поэтому ему было трудно ужиться с другими художниками - порой ленивыми, порой болтливыми и пустыми, по-моему, в те времена их было гораздо больше. Жил он мучительно, много выпивал, еще больше работал. Его глаза горели, изо рта исторгалось пламя — он искал не только зеленые бутылки с рельефными надписями, он искал новых форм. Новых форм, — говаривал я, - искали уже египтяне и греки, но он только морщился или отмахивался.

Иногда он заглядывал ко мне в редакцию, где я заведовал отделом эстетики: этакий завотделом в стоптанных ботинках и с вечно заложенным носом. Отдел, однако, так назывался, чем я виноват? Босой, он присаживался на корточки на зеленом линолеуме редакционного пола и громко зачитывал свой великолепный рифмованный бред о шелковистых с мраморным отблеском девушках, о спаривающихся мотыльках и мыслящем студне. Иногда он разражался рыданиями, иногда нет. Возможно, было в этом нечто от позы: как-никак он являлся босиком, в одном лишь вывернутом наизнанку нагольном тулупе. Однажды нас застигла заведующая редакцией: он как раз читал небольшую поэму о друзьях-привидениях. Заведующая остановилась как вкопанная, затем, заливаясь краской, бочком, то есть наискосок, удалилась. Он даже не заметил ее. Позже я пояснил начальнице, что его папа - второй человек в Комитете по делам печати. Она лишь покачала головой, но ничего не сказала.