Меня зовут - Кожа

Как будто с Султана на Кадырова какой-нибудь микроб перебежал... Только ходили и говорили: ой, остерегайтесь его, он с Сугуровым водится!

— Что ж ты предлагаешь?— спросил директор.

— Последний строгий выговор с последним предупреждением,— ответил Тимур,— и предупредить, если какое-

нибудь малейшее замечание, даже за разговоры на уроке,— сразу из школы выгнать...

Выступали еще ребята. Все говорили то же самое, что и Тимур... А одна маленькая, мне по плечо, девчонка Роза

удивила всех. Как дошла до того места, когда нужно было говорить, что я с

Султаном подружился, так

распалилась — ругала-ругала Султана и в конце концов предложила:

— А Сугурова нужно посадить в тюрьму за кражу шкурки и еще потому, чтобы он больше ни на кого не влиял...

Ахметов предложил решить вопрос голосованием.

За то, чтобы оставить меня, предупредив в последний раз, подняли руки все, кроме одного человека — Жантаса.

— А все-таки письмо было девочке!— закричал Жантас.

Я нахмурился.

— Послушай-ка, Жантас,— вдруг, к моему удивлению, сказал Рахманов:—ты знаешь, как называется твое

поведение?

— Нет...

— Ты ведь нарочно делаешь так, чтобы втравить Кадырова в драку. А потом прибежишь жаловаться, начнешь

кричать: «Я же говорил, что его следовало выгнать...»

Жантас молчал и принял обиженный вид.

— Такое поведение называется провокацией,— объяснил учитель географии,— и товарищи отвернутся от тебя,

если ты позволишь себе хоть раз вести себя таким образом.

— Правильно!— закричал я.— Письмо было вовсе не к девочке...

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Которая заканчивается словами моей мамы.

Я долго думал, с чем можно сравнить мое положение в последние дни. Потом я вспомнил рассказ об одиноком лодочнике, переплывавшем голубой океан. Вокруг бушевали волны. Огромные, наверно с высотное здание,

водяные валы то поднимали лодку на высоту Московского университета, то швыряли ее вниз, на глубину самого

глубокого колодца. А человеку оставалось одно — ждать!

Вот так и со мной. Что мог сделать я в эти дни— только покориться и ждать.

Все мысли мои были, конечно, заняты подсоветом, обсуждением, другими делами того же рода. И только теперь я могу спокойно подумать обо

всем, что произошло.

Конечно, во всем виноват я сам. Все из-за недисциплинированности, из-за

слабости характера. Разве могло бы

случиться все это, если бы я был таким выдержанным и твердым человеком, как Тимур. Пришел бы ко мне Султан

и предложил поехать на джайляу. Я бы ответил ему:

«Спасибо, дорогой. Но я уезжаю на уборку сена».

Стащил бы Султан шкурку почти что у меня на глазах. Я сказал бы:

«Уважаемый гражданин Сугуров. Верните шкурку владельцу. Если вы этого не сделаете, я разоблачу вас...»

Попалась бы мне в руки эта проклятая лягушка, я выбросил бы ее в окно.

И маме не пришлось бы скакать с джайляу. И она не плакала бы в отчаянии.

И не было бы никаких разговоров о

«новой жизни», «мужской руке» и прочем.

Нет, хватит! Смешно даже: неужели я такой уж погибший человек, что не смогу исправиться? Пора прекратить

безрассудство... Я во что бы то ни стало должен исправиться, стать другим человеком.

Конечно, это не первое мое обещание самому себе, что я буду вести себя по- другому! Сколько уже таких

обязательств я давал. И ведь я не собирался обманывать ни ребят, ни учителей, ни самого себя. Клялся я всегда

от души и был абсолютно уверен, что с завтрашнего дня начнется новая, честная и дисциплинированная жизнь.

Почему же каждый раз выходило так, что все клятвы и обещания рушились?

Почему же получается так, что я собирался быть самым тихим, самым смирным учеником во всем ауле и вдруг все выходило по-другому?

Одну причину я знаю. Мне почему-то никогда не приходило в голову, что, если разобьется стекло, у кого-нибудь

под глазом появится синяк или в парте окажется уж, это событие само по себе плохо. Я всегда думал только о

том, чтобы бросившим в стекло камень, подставившим синяк или подложившим ужа оказался не я. Раз меня в этом

не обвиняют — значит, все в порядке. От этого был только один шаг до того, чтобы рассуждать так: если стекло

будет разбито даже мною, но не по моей вине — значит, ничего страшного не случилось... И, когда мне под ногу

подворачивался футбольный мяч, я долго не задумывался и лупил по нему изо всей силы. Если бы в этот момент

меня кто-нибудь остановил и крикнул: «Эй, мальчик, что ты делаешь?», я ответил бы, вероятно: «Я гоняю мяч. У

меня нет намерения разбить стекло». Так что, если око и разобьется, то случайно.

Из всех этих мыслей я сделал для себя первый вывод: делая что -нибудь, нужно думать не только о том, сможешь

ли ты оправдаться, но и о том, что в конце концов из-за твоих Действий получится...

Так размышлял я, шагая из школы домой.

Я так углубился в рассуждения, что и не заметил, как дошел домой. На скамейке в тени молодой осины, на берегу

арыка сидела мама. Она была тоже занята своими мыслями, и мне пришлось подойти к ней и крикнуть радостно:

— Мама, поздравляй — не исключили!

Мама не вздрогнула, не принялась радостно кричать, не обняла меня и не стала посылать проклятия на головы