Меняла

— У всех вампиров такие! — слышу в ответ и вижу улыбку. — Но помни, лишь вампир может увидеть радугу в глазах вампира!

Она смеется, и разноцветные радужки полыхают яркими огнями в обрамлении длинных ресниц.

— Ты жаждешь поцеловать кровопийцу? — она снова смеется и прячет губы, прижимаясь ко мне бархатной щекой.

— Сгораю от желания! — перекрикиваю музыку и целую маленькое ушко. — А вампир спрячет клыки?

— Клыки? — она отстраняется и удивленно смотрит на меня: в ее глазах кружат осколки радуги. — Какие клыки? Ты начитался россказней о кровососах, чесноке и осиновых кольях?

Смеется, обнажая два ряда жемчужно-белых зубов.

— Не верь, я инициирую тебя поцелуем!

Я ловлю прикосновение ее мягких губ, и наслаждение захлестывает меня, захватывает в бешено вращающийся водоворот страсти, несет к водопадам, что разбиваются в сверкающую пыль на дне каньонов неосуществленных желаний.

— Ты красив, — говорит она, снимая черную маску с моего лица. — А голос твой также прекрасен как лик? Арию мистера Икса споешь, если уж им нарядился?

— Ты начиталась театральных программ и жаждешь услышать мой голос? — улыбаюсь, отвечая иронией на иронию. — Я — охотник на вампиров, спрятавший глаза за маской, а душу в черную мишуру одежд. Я пришел за тобой!

И снова поцелуй, и снова полет над толпой, пульсирующей в ритме танца как многоцветная медуза в океанских водах. Ее ладони жгут спину сквозь тонкую ткань костюма, а зубы оставляет на губах глубокие, саднящие от удовольствия раны. Она пахнет Кензо, молодостью и страстью.

— Пойдем отсюда!? — шепчу я, спрятав губы в шелковых прядях каштановых волос. — Я так давно искал тебя!

— Ты когда-нибудь занимался сексом, танцуя в толпе?

— Нет! — соврал я и опустил руки к массивной застежке на ее широком кожаном поясе.

— Не моргай. Смотрим друг другу в глаза. И пусть весь мир подождет!

Она положила маленькие ладошки мне на плечи, и увлекла к ближайшей колонне. И слова пропали куда-то, канули в лету, растворились в звуках чарующей мелодии, сменившей монотонный ритм быстрого танца. И зал Титаником поплыл на виду у звезд, пришедших на смену цветным прожекторам. И мы на палубе. Сгораем от нестерпимого жара желания. А рядом ледяной айсберг реальности. Белеет прямо по курсу, грозя гибелью нашему еще не родившемуся чувству.

Мои руки уже проникли к ней под рубашку, пальцы ласкают соски, напрягшиеся и затвердевшие от жестких прикосновений, а язык не покидает ее губ, влажных, полураскрытых свежим розовым бутоном. Ее пальчики на моем теле. Ногти. Прикосновения остро заточенных бритв к незащищенной коже. Я опускаю ладони и расстегиваю жесткий ремень, придерживая ее брюки. Она выгибает спину, я чуть приседаю, и вхожу в нее, прижимаясь спиной к холодному мрамору колонны. Медленные покачивания в такт музыке. И пусть смотрят все, пусть видят, пусть чувствуют, как нам хорошо...

— В детстве ты мечтал о полетах, — не прекращая ритмично двигаться, прошептала она, — мысли твои нестройным рядом теснились в неразвитом мозгу, ты хотел ДРУГОЙ жизни и ДРУГИХ ощущений.

Она улыбнулась и поцеловала, не отрывая взгляда от моих, светящихся от наслаждения, глаз.

— Ломая руки, ты вырывался из железных оков обыденности, стремился куда-то, — Она резко дернулась в сторону, и боль раскаленной иглой пронзила тело. — Не бойся. Я просто играю с тобой. Как кошка с мышкой...

— Или мышка с кошкой, — я сладко улыбнулся, пролив яд на слабый росток взаимной симпатии. — Прелесть в неведении...

И снова поцелуй, и снова ее глаза, чарующие, баюкающие разум, сковывающие волю. В них кружились водовороты цветовых бликов: голубая лазурь плавно сменялась насыщенной бирюзой, в которой плавали ярко-красные лепестки, песочные вихри заметали океанскую синь, а изумрудная зелень плавно переходила в вишневые и коричневые аккорды. Мы были в плену у наслаждения, оно длилось и длилось. Уже закончилась песня, уже гремели вокруг стройные ритмы в «четыре четверти», а мы все не могли остановиться. Когда наслаждение стало нестерпимым, сознание подернулось рябью и сладкая истома наполнила тело. Я безвольно повис у нее на плечах.

Боль... Губы отозвались резкой болью...

Жест... Я оттолкнул от себя девчонку, и она тут же исчезла в танцующей толпе...

Кровь... Капает из прокушенных губ и ложится красными кляксами на белоснежную майку...

Вино... Шатаясь и неуклюже лавируя между танцующими телами, я брел к огням выхода...

Такси... По шахматному полю на оранжевом фонаре гуляют пешки и ферзи...

— Вам куда? — хитроватый прищур и дымящая сигарета в руке, уверенно покоящейся на руле.

— Большая Якиманка.

— Пятьсот. У тебя вся майка в крови.

— Это — моя кровь, едем!

Усталость... Ничего не соображая, падаю в машину и сливаюсь с неудобным сидением. Усталость и увядание. Меня мутит от выпитого, ночные огни за грязными окнами сливаются в светящиеся полосы и исчезают за поворотами...

— Приехали, вылезай.