Мера всех вещей

– А вот увидишь, только отвечай. Соглашаясь, что добро человеку принимать лекарство, когда нужно, не то ли ты утверждаешь, что он должен принимать этого добра, сколько можно более, и что было бы хорошо, если бы кто истер и положил ему в сосуд целый воз чемерицы?

– Без всякого сомнения, Эвтидем, – сказал Ктизипп, – лишь бы принимающий величиной равнялся дельфийской статуе.

– Не то же ли и касательно войны? – продолжал Эвтидем. – Если добро быть вооруженным, то, конечно, надобно иметь этого добра, то есть копий и щитов, сколько можно более?

– Конечно, – отвечал Ктизипп, – а ты, Эвтидем, вероятно, другого мнения? По-твоему, нужны только один щит и одно копье?176

– По-моему, так.

– Даже когда надлежало бы вооружить Гериона и Бриарея?177 Ведь я почитал вас – тебя и друга твоего – как мастеров в фехтованье, людьми, гораздо более сведущими в этом отношении?

Эвтидем замолчал, а Дионисиодор по поводу прежнего Ктизиппова ответа спросил:

– Думаешь ли ты, что и золото иметь есть добро?

– Конечно, – отвечал Ктизипп, – притом как можно более.

– Но добрые вещи, по твоему мнению, надобно иметь всегда и везде?

– Без сомнения, – отвечал он.

– А ты согласился, что золото есть добро?

– Согласился, – сказал он.

– Следовательно, его должно иметь всегда, везде, особенно же в себе, и тот был бы самым счастливым человеком, у кого таланта три золота было бы в брюхе, с талант в черепе и по статиру в каждом глазе?

– Но ведь говорят же, Эвтидем, – отвечал Ктизипп, – что между скифами признаются преимущественно счастливыми и почтенными именно те, которые в том же смысле на своих черепах178, в каком ты недавно собаку назвал своим отцом, имеют много золота. И, что всего удивительнее, скифы даже пьют из своих вызолоченных черепов и, положив их верхушкой на ладонь руки, видят их внутренность.

– А что? – спросил Эвтидем. – Скифы и вообще люди то ли видят, что могут видеть, или и то, чего не могут?

– Вероятно, то, что могут.

– И ты равным образом?

– И я.

– Но видишь ли ты наши платья?

– Вижу.

– Следовательно, наши платья могут видеть?179

– Чудно! – отвечал Ктизипп.

– А что? – сказал Эвтидем.

– Ничего, ты по своей простоте, может быть, и в самом деле думаешь, что они видят. У тебя, Эвтидем, кажется, наяву грезы и, если можно говоря не говорить, то в этом именно твое дело.

– Но разве нельзя, – подхватил Дионисиодор, – говорить тому, кто молчит?

– Никак нельзя, – отвечал Ктизипп.

– Равным образом и молчать тому, кто говорит?

– Еще менее.

– Однако ж, когда ты говоришь: вот камни, деревья, железо – не то ли говоришь, что молчит?180

– Совсем нет; когда я иду по кузнице, то железные вещи говорят, издавая столь сильный звук и визг, если к ним прикасаются, что заглушаемая ими велеречивость твоя ничего не говорит. Теперь, скажи-ка, каким образом можно молчать тому, кто говорит?

Ктизипп, мне казалось, все еще горячился за своего друга.

– Когда ты молчишь, – спросил его Эвтидем, – то не все ли молчишь?181

– Да, – отвечал он.

– Следовательно, молчишь и то, что говоришь? Потому что в числе всего заключается и говорящее.

– Так что ж? – сказал Ктизипп. – Значит, не все молчит?

– Отнюдь нет, – возразил Эвтидем.

– Так видно, любезный, все говорит?

– Да, все говорящее.

– Но я не о том спрашиваю: все молчит или говорит?

– Ни то ни се, и то и другое, – подхватил Дионисиодор, – к этому ответу, знаю, не привяжешься.

Тогда Ктизипп, по своей привычке, громко захохотал и сказал:

– Ну, Эвтидем, твой брат, обобоюдил положение182 и пропал – совсем побежден!

При этом Клиниас обрадовался и засмеялся, а Ктизипп как будто стал в десять раз выше.

Мне показалось, что этот хитрец, Ктизипп, у них же перенял способ опровержения, потому что ни у кого, кроме их, не найти такой мудрости. И я сказал:

– Что ты смеешься, Клиниас, над такими важными и прекрасными вещами?

– А ты, Сократ, знаешь что-нибудь прекрасное? – подхватил Дионисиодор.

– Как же, – отвечал я, – и много кое-чего.

– Это кое-что отлично от прекрасного или одно и то же с ним?183

Тут я впал в крайнее недоумение и подумал: по делам мне, зачем было разевать рот; однако ж отвечал:

– Отлично, потому что красота присуща всякой вещи.

– Итак, если тебе присущ бык, то ты бык? И если, как теперь, тебе присущ Дионисиодор, то ты Дионисиодор?

– Говори-ка лучше, – сказал я.

– Однако ж каким бы образом, – продолжал он, – одно могло быть другим, когда одно присуще другому?

– А разве ты сомневаешься? – спросил я, решившись подражать этим мужам в вожделенной для меня мудрости их.

– Как же не сомневаться и мне, и всем людям, в том, чего нет!

– Что ты, Дионисиодор? Разве прекрасное не прекрасно и безобразное не безобразно?

– А если бы я и так думал?

– В самом деле?

– В самом деле, – отвечал он.

– Поэтому то же не есть то же, другое не есть другое? Но ведь другое, конечно, не то же. Я думаю, и дитя не будет сомневаться, что другое есть другое. Ты, Дионисиодор, верно с намерением не обратил внимания на это, между тем как прочее в вашем разговоре разобрано превосходно, с искусством мастеров, к которым относится исследовать все порознь.